научного метода и идей Фрэнсиса Бэкона. Просто потребовалось около трехсот лет, чтобы наука и математика созрели до унификации этих дисциплин.

Кибернетика была первой настоящей формальной теорией адаптивных систем, и из нее возникла более универсальная общая теория систем – благородная попытка объединить науки, которую предпринял Людвиг фон Берталанфи, кибернетик, который вдохновился трудами своего коллеги Уильяма Росса Эшби, английского психиатра и основоположника кибернетики, примерно как Кэмпбелл вдохновился Поппером.

Хотя общая теория систем страдала от проблемы чрезмерной широты, она способствовала системному мышлению и посеяла те семена, которые впоследствии проросли в современную теорию сложных систем. Сосредотачиваясь на сложных адаптивных системах, теория сложных систем стремится объединить кибернетику и общую теорию систем с математикой хаоса, статистической механикой термодинамики и теорией информации Шеннона. Последняя итерация этой единой теории систем – эволюционный потомок всех предшествовавших ей объединяющих парадигм – вырастает из концепции EE-UD-UB. Мне хотелось бы думать, что Бэкон, Байес и Берталанфи одобрили бы эту обобщающую теорию реальности.

Натурализация космической телеологии естественным отбором

Следует подчеркнуть, что эта изначально телеологическая космическая модель никоим образом не оспаривает и не опровергает теорию эволюции Дарвина. Напротив, она продолжает начатую Дарвином интеллектуальную революцию, объясняя механизмы прогрессивных изменений во Вселенной во всех масштабах и во все времена – в прошлом, настоящем и будущем – как результат слепых вариаций и естественного отбора.

Космическая телеология никогда не подразумевала какой-то таинственной нефизической силы. Скорее, это интуитивное представление, что жизнь таила в себе информацию с космической причинной силой еще до того, как у информации появилось название. Теория естественного отбора не объясняет телеологию; она натурализует ее и подчеркивает ее механистическую красоту. Дарвиновский отбор является движущей силой эволюционного прогресса, как подозревали некоторые великие натуралисты двадцатого века, такие как де Дюв, Дайсон и Моровиц. Таким образом, мы больше не можем отождествлять идею целенаправленной Вселенной со сверхъестественной или религиозной теорией возникновения жизни. Но, как мы увидим в заключительной главе, вычислительная телеология тоже по-своему религиозна. Эйнштейн часто говорил, что он «глубоко религиозный неверующий». Это не обязательно парадокс. Безграничная созидательность природы может служить источником религиозного вдохновения для любого наблюдателя, осознающего, что он тоже является ее проявлением.

Однозначным подтверждением постепенного усложнения служит та же летопись окаменелостей, которая подтвердила великую теорию Дарвина. Сначала появилась одноклеточная жизнь, затем многоклеточные организмы, за которыми последовали млекопитающие и в конечном счете люди, сумевшие четко сформулировать такой процесс. Более того, хронология этих событий говорит о том, что темпы прогресса нарастают. По мере взросления биосферы новые уровни сложности, похоже, возникают все быстрее и быстрее. Взглянув шире, мы видим эволюционный процесс, который начинается медленно, но в конечном итоге становится взрывным.

Эта неоспоримая тенденция к повышению сложности заставила многих выдающихся ученых предположить, что существуют общие законы природы, которые ведут далекие от равновесия системы ко все большей сложности, точно так же, как существуют статистические законы, по которым равновесные системы становятся все более неупорядоченными. Многие из этих ученых связаны с Институтом Санта-Фе, как, например, Стюарт Кауфман, который несколько десятилетий назад предположил, что на Земле действует нечто вроде «четвертого закона термодинамики». В книге 2000 года «Исследования» Кауфман писал:

Не исключено, что существует общий закон для биосфер и, возможно, даже для Вселенной в целом. Назовем его потенциальным четвертым законом: «Усредненная тенденция такова, что биосфера и Вселенная создают новизну и разнообразие так быстро, насколько это возможно без разрушения накопленной распространяющейся организации, которая является основой и связующим звеном и благодаря которой дальнейшая новизна обнаруживается и включается в распространяющуюся организацию».

Рэймонд Курцвейл тоже заметил такой процесс, на который красноречиво указывали все данные. «Неугомонный гений», как его окрестил Wall Street Journal, очень уверенно говорит о том, что он считает неопровержимой истиной: «Эти признаки, нарастающие в геометрической прогрессии… это порядок и сложность… Это ускорение соответствует и нашим повседневным наблюдениям»12.

Но как насчет событий, приводивших к массовым вымираниям? Не правда ли, что разумная жизнь обречена, поскольку они тоже кажутся неизбежными? Данные показывают, что массовые вымирания никак не повлияли на общую тенденцию к увеличению разнообразия и сложности биосферы, как отмечает биолог-эволюционист Анна Дорнхаус. Более того, они, по-видимому, только увеличили темпы прогресса. Этот феномен должен заставить нас задуматься, не являются ли такие катастрофические события необходимой частью эволюционного процесса, требующего, чтобы природа ставила перед жизнью подобные вызовы. Вспомните принцип Поппера из предыдущей главы: проблемы создают прогресс.

Однако такая квазиоптимистическая космическая перспектива непосредственно не следует из этого современного синтеза. Согласно традиционному представлению, не существует конкретного механизма, управляющего прогрессивной эволюцией, и нет явных математических оснований предполагать направление или вектор развития в сторону видов с более высокой сложностью и интеллектом, кроме того, что ожидаемо от статистического шума и растущей изменчивости около среднего значения. Эволюция, как ее понимает большинство биологов, просто означает адаптивные изменения, а произвольные или ограниченные адаптивные изменения не придают жизни вселенского значения. Для этого эволюция должна быть в некотором общем смысле прогрессивной, то есть процесс должен иметь направленность, которая позволяет жизни продвигаться ко все более функциональной и каузально эффективной форме.

Чтобы эта направленность появилась, последствия жизненных адаптаций должны быть кумулятивными, а усложнение и накопление знаний никогда не должны прекращаться. Доказать существование такой направленности трудно не только из-за отсутствия ясной, не вызывающей споров меры сложности, но и из-за отсутствия четкого определения. Это, пожалуй, самая большая проблема, с которой сталкивается объединяющая теория реальности. Однако «сложно» не означает «невозможно», и, как гласит мантра Дойча, «проблемы разрешимы». Проблема количественной оценки эволюционного прогресса не является исключением. Решив ее, мы продвинемся вперед.

Конечно, тем, для кого редукционистское мировоззрение – священная догма, некоторые из этих новых концепций поначалу покажутся кощунственными. Хотя тенденция к постепенному усложнению биосферы может показаться очевидной, многие теоретики эволюции по-прежнему отвергают идею о том, что репликация посредством естественного отбора неизбежно должна приводить к постоянному появлению все более разумных форм жизни. Хотя для таких возражений есть разумные причины, которые мы сейчас рассмотрим, сопротивление новым идеям, подтверждающим прогрессивную эволюцию, часто обусловлено скрытым давлением, требующим соответствия идеологической повестке, установленной атеистами, которые стремятся во что бы то ни стало защитить науку от разлагающего влияния организованной религии.

Эти благородные, но заблуждающиеся защитники логики и разума думают, что признание эволюции кумулятивным процессом с общим направлением равносильно признанию того, что природа движется к какой-то высшей цели. И поскольку они по умолчанию ассоциируют телеологию со сверхъестественной силой, а не с естественным термодинамическим, вычислительным и эволюционным процессом, многие не желают рассматривать какие-либо адаптивные механизмы, которые могли бы указывать