Ведьма склонилась над водной гладью. Левую щёку покрывала сетка рубцов. Маир могла бы спрятать их под иллюзией, замаскировать магией. Но зачем? Этими отметинами она гордилась больше, чем потерянной красотой. В Болотах красота не имела ценности. В Болотах даже не было такого понятия. Какая разница, какого цвета глаза, если они позволяют видеть, какой формы губы, способные рождать заклинания? Красота бессмысленна, не несёт практической пользы. Шрамы же напоминают о том, что Маир сделала, чем пожертвовала ради собственной расы. Девять спасённых жизней — вот что означал этот ожог. Маир получила его во время войны, когда бросилась вытаскивать сестёр из огненной ловушки, устроенной демонами. Каждый раз, глядя в зеркало, касаясь пальцами жёстких белых бугров, ведьма ощущала удовлетворение: она не испугалась, сделала всё как надо, настоящая правительница, достойная Первой Тёмной.

В воздухе возник красный кристалл. Повинуясь взмаху руки, превратился в бокал, наполненный кровью. Два глотка — и синие жилки на лбу исчезли, ещё глоток — и разгладились наметившиеся складки, но ожоги остались, и волосы серебрились в темноте, словно пепел. Как туман над мутной водой.

Небо над головой, зажатое верхушками вязов, постепенно бледнело. Звёзды таяли. На нитях паутины блестели капли росы. Там, за деревьями, в чаще, где царил ночной сумрак, над землёй дрожали сотни зелёных блуждающих огоньков. Пахло сладкой утренней свежестью.

Ведьма разжала пальцы. Кубок снова обернулся кристаллом. Щелчок — и он начал таять, исчез. Затянутая тиной вода покрылась концентрическими кругами. Болотная зелень разошлась в стороны, и из глубины на Маир взглянула другая ведьма, бледная и едва живая от страха.

— Маир, все старейшины собрались в Грозовой башне. Пожалуйста, поторопись. Дэа увидела кое-что в Чаше. Кое-что, — губы женщины задрожали, — страшное.

* * *

Башня возвышалась над непроходимыми чащами и болотами, как обелиск на фоне грозового неба. Она кренилась и казалась заброшенной, разрушающейся без ухода. Это была единственная каменная постройка на земле ведьм. Никто в Башне не жил. Основание пошло ветвистыми трещинами. Часть крыши обвалилась, и дождь заливал верхние этажи. Открытая всем ветрам, Башня продувалась насквозь. По комнатам рыскали голодные сквозняки, хватали за щиколотки, трепали подолы платьев.

Как и другие ведьмы, Маир ненавидела замкнутые пространства — кирпичные гробы, в которых запирали себя люди и демоны. Но Башня… Башня для её расы была чем-то особенным. Вместилищем древней магии. Памятником. Талисманом.

— Слава Первой Тёмной, ты здесь!

Ведьмы-старейшины собрались в одном из пустующих залов, бледные, напряжённые, с искусанными губами. Казалось, никто из них не решался посмотреть на Маир. Потерянные взгляды скользили по комнате, как те зелёные огоньки над росистым мхом. За спинами была видна часть серой стены колодца.

Сердце древней чародейки сжалось в дурном предчувствии. Ноги налились тяжестью. Остро захотелось отмотать время назад, вернуться на уютную полянку, окружённую вязами, лечь на мох, забрать из земли столько сил, сколько та позволит.

Маир направилась к Чаше. Сёстры расступались перед ней в полном молчании. Тишина звенела. Луна освещала зал сквозь прорехи в крыше. Пальцы легли на каменный борт колодца. Дрожа, седая склонилась над тёмной водой — и привычный мир треснул, взорвался.

— О Хаос-разрушитель, — в отчаянии прошептала ведьма.

С каждым днём думать становилось тяжелее. Усталость копилась месяцами и размягчала, казалось, не только мозг, но и кости. Просыпаясь, Ева чувствовала себя обессиленной, не способной подняться на ноги. Орден ломал её. Всё чаще она ловила себя на желании сдаться.

Иногда казалось, что вместо головы у неё аквариум, полный золотых рыбок, иногда — что там, внутри, пусто и все рыбки лежат раздутыми брюхами кверху. Когда мысли не были камнями, то бултыхались, словно караси в луже, и всё, о чём она могла думать, — как пережить ещё один день. Она уговаривала себя: «Ещё один день. Ещё один день — и я позову демона. Потерплю ещё один день». Как будто ещё один день мог что-либо изменить. Но эта нехитрая мантра действовала. Готовая сдаться, она уговаривала себя подождать до вечера, потом до утра в надежде, что Аилин изменит решение или в голове чудом нарисуется план побега. Но пока ситуация выглядела безнадёжной. Чтобы выбраться, необходимо было думать, однако любое умственное напряжение требовало неимоверных усилий.

Когда пленники не работали, то сидели или лежали на полу барака в тупом оцепенении. Не разговаривали, не пытались знакомиться, не реагировали, если к ним обращались. Ева провела в Ордене больше года и за это время не узнала ни одного имени, ни одной судьбы. Её словно окружали призраки, не люди, а картонные декорации, для которых тенью была она.

У стены лежала женщина со стеклянными глазами. Ворот её рубахи порвался, и большие белые груди вывалились наружу. Никто не обращал на неё внимания. Женщина смотрела в потолок, иногда что-то беззвучно бормотала и не пыталась прикрыться. Сухие губы шевелились, ногти, чёрные от грязи, обломанные, скребли пол. Утром она исчезла.

Люди вокруг постоянно менялись. Год назад здесь, в темноте, были другие лица. Большинство из тех, с кем Ева сейчас делила барак, появились в Ордене позже неё. И переродившаяся утром женщина тоже.

«Ещё один день, — цедила Ева сквозь зубы. Она говорила это себе каждый вечер: — Ещё один день. Я должна что-то придумать».

Должна, потому что иначе все мучения были напрасны: контракт с Веларом свяжет её по рукам и ногам.

Вскоре Ева поняла: Орден — ловушка, из которой не выбраться самостоятельно. Высокая стена на краю пустыни забирала город в кольцо, а за ней расстилалось красное море — лава и раскалённые камни. Можно было сломать замок на дверях барака, обмануть стражников, выбраться из-под защитного купола. Но даже если удастся раздобыть еду и скрыться из города под покровом ночи, а затем пересечь пустыню под испепеляющим солнцем, то что потом? Куда бы она ни направилась, какую бы ни выбрала сторону света, впереди её ждал тупик. Погоня настигнет её, растерянно блуждающую под стеной, полумёртвую, обезвоженную, всю в ожогах.

* * *

Днём Ева изнемогала от жары, по ночам дрожала от холода. Не в силах заснуть, она лежала на голых досках барака, сжавшись в клубок и обхватив себя руками. В такие ночи, как эта, холодные, бессонные, беспросветные, когда одиночество сжималось кольцом и до горячих слёз, до хрипа, до безумного бреда хотелось ощутить чужое тепло, Ева закрывала глаза и рисовала в голове картины, которые утешали и в то же время заставляли чувствовать себя униженной. Презирая себя за слабость, она вспоминала тяжёлую руку, что нежно обнимала её за талию, надёжные, успокаивающие объятия, тёплое дыхание у затылка. Она говорила себе, что должна ненавидеть демона, но представляла, как откидывает голову назад, на чужое плечо, и растворяется, тонет в знакомом жаре. Согревается и засыпает, открывшись и доверившись впервые в жизни. Никто и никогда не узнает об этих мыслях. О том, что по ночам, когда ледяной озноб пробирает до самых костей и от безысходности хочется выть и биться в истерике, она мечтает об объятиях, но не любовных, а дружеских. И вспоминает Велара. И скучает. И ненавидит. То ли демона, то ли себя саму.