день приходилось перемешивать до 100 мешков пшеницы, ржи и ячменя, а также менять подстилки животным, для чего разгружалось по 50 возов с сеном и соломой. Но этого было явно мало для содержания 150 крепких лошадей в зимних условиях, так как тех крох, что мы получали по линии снабжения, не хватало.

Однажды утром я возвращался из Гавриловки. Когда беспокоящий огонь русских ослабевал, то в одиночку под прикрытием плодовых деревьев можно было более-менее спокойно ходить туда и обратно. Ветер усиливался, небо затянуло темными облаками. Справа от меня тянулось поле неубранной пшеницы, покрытое снегом, под тяжестью которого стебли растений прогнулись, а кое-где сломались. В общем, глазам открывалась неутешительная картина. В отдельных местах можно было видеть полоски прямо стоящих стеблей, чьи осыпавшиеся колосья раскачивались под порывами студеного ветра, производя непередаваемый шорох. В небе, высоко над облаками, слышался рев моторов бомбардировщика.

По дороге я увидел хорошо сохранившийся труп русского солдата. На нем была ватная куртка, о которой нам оставалось только мечтать. Его правая рука без рукавицы лежала на груди, до кости начисто обглоданная либо птицами, либо мышами. Место ранения не просматривалось, только из носа ко рту тянулась струйка запекшейся крови. Лицо убитого походило на восковую маску, глаза закрыты, волосы острижены наголо. Меховой шапки не было. Видимо, ее кто-то подобрал и прибрал к рукам.

Неподалеку паслась чудом уцелевшая, наполовину одичавшая молодая корова. Я с трудом поймал ее и ласково погладил по голове, но она никак не хотела идти со мной. Жаль, что у меня не было с собой веревки. Пришлось ее отпустить и заняться поиском елочки в глубоком снегу. Ведь через десять дней наступало Рождество. Попадалась одна мелочь, ни одной подходящей. Так и пошел дальше ни с чем. Перед хозяйственным двором взвод саперов трудился над возведением проволочных заграждений. Молча понаблюдав за их действиями пару минут, я двинулся своей дорогой.

По возвращении в роту мне сообщили, что нас переселили. Весь наш взвод размещался теперь в двух домах, стоявших по краям небольшой лощины. По одну ее сторону расположился Хюбл со своим порученцем Фербером и связистами. По другую же сторону в двух комнатенках дома разместились Эрхард, Мюллер, преемник Колба, и я. В передней мы поселили Дзуроляя, Хиртлинга и оборванца Финду.

Дзуроляй с Хиртлингом увели с кухни пехотной роты двух живых свиней и огромного борова. Борова тут же зарезали и съели, отметив таким образом переезд, а свиней заперли в теплом сарае позади дома Хюбла. Мы кормили их картошкой из соседнего бурта. Хюбл потирал руки, и весь взвод радовался появлению свиней, которыми предполагалось полакомиться на Рождество.

Хиртлинг был призван из немецкой деревни в Венгрии и в свои 19 лет многое мог рассказать о сербах, хорватах, венграх, виноделии и производстве пеньки. Его семья перебралась туда из Шварцвальда[73] во времена Марии Терезии[74] и была довольно зажиточной. От матери он получал увесистые посылки со всякими вкусностями, а однажды она прислала ему медальон, который он поцеловал и немедленно надел на шею.

Хиртлинг гордился тем, что удостоился чести именоваться немецким солдатом, хотя был слишком кротким, чтобы стать настоящим воином. Его поражало, что в России, в отличие от его родины, население не встречало нас кувшинами с вином и жареными барашками.

– Для нас это было настоящим праздником, – рассказывал он. – Когда пришли немцы, мужчины плакали от радости.

Румын Дзуроляй был настоящим пройдохой и не мог обходиться без женщин. Он как-то исхитрялся и постоянно водил к нам в дом единственных особ женского пола, которым разрешили остаться на хоздворе, – Наталью и Валю. Они с Хиртлингом умели говорить по-русски.

Дзуроляй развлекал горничных анекдотами, а они стыдливо закрывали лицо передниками, а Хиртлинг с улыбкой взирал на все это, временами краснея, как девица, и позволяя себя приласкать. Девушки по-приятельски похлопывали его по плечу и непонятно почему называли «Еськой». Они снимали с него сапоги, стирали ему рубашку и прельщали его словами. Но он держался как кремень, словно Иосиф в доме Потифара[75].

– Не будь идиотом, – сказал ему как-то Дзуроляй, – не отказывайся от того, что само идет тебе в руки!

Но Хиртлинг только рассмеялся в ответ и вышел из дома. За ним последовали и прелестницы, несмотря на старания Дзуроляя удержать их своими шутками.

Эрхард тоже был не прочь поразвлечься с красавицами.

– Нам следует организовать здесь в доме совместный праздник с девушками, – заявил он. – Будет здорово, если мы все вместе проведем бессонную ночь. Я испеку по этому случаю пирожные.

– Неплохо придумано, – поддержал его Мюллер, надев свежую белую рубашку. – Только как нам удастся привести их сюда вечером?

Согласно имевшемуся распоряжению Наталья и Валя с наступлением темноты должны были находиться у себя в хижине.

– Не думай об этом. Предоставь все мне и Дзуроляю, – ответил Эрхард.

Хиртлинг нашел в подвале дома бутылку самогона и принес ее нам. Мы решили ее тут же прикончить и пригласили его к себе. Но он поблагодарил и отказался, сославшись на то, что не употребляет спиртное. Нам осталось только пожать плечами, а он вновь спустился в погреб и принялся наполнять бочонок салом и накладывать топленое масло в горшок для предстоящего праздника.

– Ну что? – сказал Эрхард. – Пойдем пригласим девушек?

Дзуроляй готов был сразу же отправиться в путь. Но нам не хотелось портить будущий праздник, учитывая последние неудачные шутки и плохую репутацию у женщин этого румынского унтер-офицера. Поэтому мы попросили Хиртлинга выступить в качестве посредника. Но этот 19-летний ангел отказался.

Мы с Эрхардом стали готовиться к несению караульной службы, предварительно выпив по два стаканчика огненной водицы. Она была такой крепкой, что у нас перехватило дыхание. Жидкость стала как огонь растекаться по желудку.

– Не вздумай пить без нас, – застращали мы Мюллера и отправились в караулку, располагавшуюся в центре нашей зоны ответственности.

Все посты были удвоены. Часовые из-за холодов сменялись каждые полчаса. Несение ими караульной службы постоянно контролировалось одним из двух дежурных унтер-офицеров.

Часовые надевали на себя оставленные гражданскими лицами меховые шубы и сшитые из мешковины рукавицы на ватной подкладке. На ноги поверх сапог нацеплялись сплетенные из соломы галоши. По ночам столбик термометра опускался до 30 градусов мороза. Мы ходили по обледенелому снегу и обматывали лица шарфами, спасаясь от колючего ветра. Лучше всех чувствовали себя те люди, которым удалось разыскать или взять в качестве трофея русское зимнее обмундирование: ватники и валенки.

Соблюдение необходимых формальностей дежурным унтер-офицером занимало около получаса. Он совершал обход всех трех постов, предупреждая часовых, чтобы те соблюдали