На следующее утро при 30-градусном морозе мы двинулись в обратный путь. Ветер затих, и воздух был удивительно чистым, весело светило солнце. Местность просматривалась на 10 километров и более. Отделяющее нас от расположения роты расстояние мы спокойно преодолели за два часа. В обед мы были уже на месте, где нам выдали новогодний шнапс из расчета одна бутылка на троих человек.

Мороз усиливался, и в конюшне становилось слишком холодно. Упряжь задубела и стала как камень. Ручей, наш источник воды, покрылся полуметровым слоем льда, и у нас стало возникать опасение, как бы он не промерз до самого дна. Мы еще раз попытались проконопатить все щели и окна, заткнуть двери, а конюшню вдобавок обложили навозом вперемешку с сеном.

Но для противника мороз был наилучшим помощником. Он высадился в Феодосии, а под Ленинградом нашим войскам пришлось отойти назад. Как говорили, по собственной инициативе. Под Москвой нам нанесли поражение. В долгих разговорах по вечерам солдаты не переставали ломать себе голову: неужели мы настолько слабы? К тому же увольнение Браухича и события в Африке! А русские, вместо того чтобы слабеть, становились все сильнее. Мы это чувствовали на себе: ночные атаки стали проводиться все чаще, количество артиллерии увеличилось, и русские пушки часто стали вести беспокоящий огонь, добивая до нашего хоздвора.

Всегда, когда солдаты остаются без командования, рождаются самые нелепые слухи. Так было и у нас. Говорили о предстоящих отпусках, о том, что нас перебрасывают в Португалию, о танковых парадах у нас и в России, об отстранении Рунштедта[82], о том, что на переписку с домашними наложен запрет, об ожидаемой весной высадке в Англии, об огромных потерях от мороза, о депрессии, охватившей генеральный штаб из-за поражений в Африке и России.

Все это подтачивало боевой дух солдат! Гитлеровские тирады и речи годились только для гражданского населения Германии. Но когда он взял командование на себя[83], это вызвало сильный дискомфорт в войсках, который ощущали все, вплоть до командира орудия. В конце концов, Гитлер был всего лишь ефрейтором. Неужели он разбирался в военном деле лучше генералов?

– Фюрер разработал и выиграл военную кампанию против генералов. Она была столь же стремительной, как наше продвижение во Франции, – заявил Хюбл.

– Франция! Французы – не русские. Они со страхом выходят в открытое поле и сразу же сдаются, если не чувствуют трехметровый слой бетона у себя над головой.

После отстранения Гальдера, Браухича и Гудериана во главе армии не осталось ни одного человека, который вызывал бы доверие у солдат. Стало складываться мнение, что войсками начали командовать различные подпевалы, действуя в ущерб вооруженным силам. После того как нас послали в русскую зиму без теплой одежды и рукавиц, ожидать можно было чего угодно. Об этом, конечно, в открытую не говорили, только по ночам, когда попарно заступали на пост, втроем в блиндаже, во время игры в тарок или скат, на перекурах в длительных маршах, в минуты паники и в письмах родным и близким. В эти новогодние дни появилась ужасная карикатура, в которой изображалась картина боевых действий в 1960 году с подписью: «Дряхлый фюрер во главе своих войск при переходе через Миссисипи». В эти месяцы и возникла мысль о необходимости устранения существовавшей системы. Она стала распространяться везде, где у людей хватало мужества на это. Но для того чтобы перейти от слов к делу, потребовалось пройти горький путь, полный крови и слез.

В качестве запоздалого новогоднего подарка нам выдали по одной бутылке вина на троих человек. Должно было быть больше, но, как разъяснил нам Фукс, десять бутылок разбилось при доставке.

– Разбились, как же! – хмыкнул Эрхард.

– Вы что-то сказали? – переспросил Фукс, сверля его глазами.

Эрхард буркнул что-то невнятное, а Рюкенштайнер прикрыл рот ладонью.

– Итак, десять бутылок разбилось, – подытожил Фукс.

Вечером к нам постучали, и Хиртлинг открыл дверь. На пороге в своих передниках стояли Наталья и Валя, дрожа от страха.

– Что случилось? – спросил их Хиртлинг.

– Нехорошо, – на ломаном немецком залепетали они. – Шнапс! Мужчины! У вас! О-о!

Окончательно испуганные, девушки, дрожа всем телом, вошли в комнату и просидели на корточках почти до 10 часов, пока Хиртлинг, которому надо было заступать на службу, не проводил несчастных до их хижины.

Он сменил Дзуроляя. Тот пришел весь замерзший и злой, поскольку Хиртлинг рассказал ему о том, что здесь произошло. Понося все и вся, Дзуроляй не переставал причитать:

– О боже! Такое в румынской армии было бы невозможно! Вас бы выгнали, немедленно выгнали с позором…

– Это почему же? – поинтересовался Мюллер, который ничего не знал о нравах, царивших в балканских армиях.

– «Почему же»! – передразнил его Дзуроляй. – И это спрашивает унтер-офицер! Что я слышу? Две женщины пришли добровольно, а их в 10 часов вечера отправили домой во время пересменки между дежурствами! Боюсь, что так мы проиграем войну!

С этими словами Дзуроляй скорчил глубокомысленную гримасу и со стоном завалился на свою койку.

На следующий день фельдфебеля Хюбла, который, как обычно, злился на все и вся в своем отдаленном от всех доме, посетил обер-лейтенант Волиза, представившись новым командиром роты. Хельцл сопровождал его. Какой удар для бедняги! Хельцла откомандировали на офицерские курсы. Новый командир, родом из Силезии, был немногословен. Но уже через несколько дней нормы выдачи шнапса увеличились, и все при раздаче продуктов питания смогли убедиться в своей выгоде от смены руководства.

По вечерам время от времени у железнодорожной насыпи появлялся танковый взвод русских и открывал огонь по нашим позициям. Немецкие самолеты обстреляли двести грузовиков, направлявшихся в сторону фронта.

Мы не были застигнуты врасплох, когда 18 января в 9 часов утра русские начали свое наступление[84]. В течение часа с обеих сторон раздавался грохот артиллерии. Я устроился на верхушке 15-метровой стальной вышки со ступеньками в виде жердочек, откуда открывался великолепный обзор на происходящее. Подобными наблюдательными вышками были обустроены многие русские хозяйства.

Был ясный день, и мороз кусался. Кожу на дувшем с востока ледяном ветру как будто покалывали мелкие иголки. Под его порывами складывалось впечатление, что вышка раскачивается взад и вперед. Горизонт отодвинулся на 20 километров, открывая обзор на белое обледенелое и заснеженное поле, на которое падали голубоватые лучи света, покрывая его словно колокол, спущенный с небес. То тут, то там возникали фиолетовые облачка от выстрелов орудий и серые фонтаны снега от разрывов снарядов.

Одновременная стрельба сотен орудий различного калибра заставляла людей содрогаться от грохота, огня и свиста железных осколков. На фоне спокойных и величественных в своих