осине, на прощанье высунув язык», — вспомнил он чьи-то стихи. И опять в нем разлилась сладкая, щемящая жалость к самому себе.

— В молодости я ошиблась, — тихо говорила Елена Алексеевна, — но мне хотелось, чтобы дочь не повторяла моих ошибок. — Она остановилась.

Он едва не подсказал ей: «Вашего самопожертвования», а она продолжала:

— Я старалась воспитать в ней понимание своего долга и назначения. И вдруг… Это больно матери…

— Благодарю вас, теперь я все понимаю, — ответил он дрогнувшим голосом и снова сдержался, не перевел ей ее же слова на бесхитростный язык, каким пользуются менее образованные мещанки, говоря о выгодных и невыгодных партиях. — Но мы с Асей любим друг друга, и, вы правы, здесь уже матери не отвратить…

— Но какая это любовь! — возмутилась она. — С ее стороны это порыв, сердобольность, я ее знаю… А с вашей стороны… Вам, конечно, одиноко…

— Значит, я конченый человек?

— Вовсе нет. Но у влюбленных кроме гарантированных трудностей должен быть какой-то, хотя бы небольшой, залог благополучия. Ася даже не начала жизнь, а вы ее начали…

— Плохо?

— Неудачно. Потребуется много времени, чтобы все выправить.

— Хорошо, — сказал Андрей и встал. — Пусть решает Ася.

— А вы? — спросила она и тоже поднялась — стройная, как девушка, дочь похожа на нее фигурой. — Могу я надеяться?..

— Вы помогли мне понять вашу дочь. Я люблю ее еще больше…

Он решительно направился к калитке, но, услыхав, что она бросилась за ним, остановился и добавил:

— Может случиться, мы будем жить вместе, если Ася захочет. Обещаю никогда не напоминать вам про этот разговор.

— Андрей Григорьевич! — умоляюще крикнула она, но в это время с крыльца опять позвал мужской голос:

— Лена, идем пить чай!

Андрей через плечо увидел зажженную папиросу. Он шагал через пустырь, и его охватывало новое странное чувство спокойствия и уверенности. Оно едва не коснулось его в вагоне, когда он ехал сюда, и быстро прошло. Теперь не пройдет.

Любовь с первого взгляда? Удивительная любовь, в которую он никогда не верил.

Это точно. Это решено.

Это в маму

Первым вскочил Зарубин. Будильник еще не перестал звонить, а он уже сидел на кровати и шарил ногами по полу — искал тапочки. Ребята ворочались, громко зевали. Карпухин натянул одеяло на голову, но, услышав бас своего соседа Глушко, с трудом приподнялся. Он просыпался позже всех и почти всегда опаздывал. Отыскав на тумбочке очки, Виталий лениво расправил скрученное во сне одеяло. Ударила с простенка маршевая музыка зарядки. С ночью было покончено. Зевая, Карпухин разглядывал на одеяле нашитую для памяти из белой материи букву «Н».

— Не помню, что я обозначал этой буквой — ноги или нос?

Саша Глушко заиграл двухпудовой гирей. По плечам и по всей его фигуре постепенно расплывалось солнце: Саша делал зарядку до хорошего пота.

— Тяжелая атлетика отрицательно сказывается на интеллекте человека, — с сожалением заметил Дима Зарубин. Он уже умылся и, сдвинув на столе стаканы и бутылки из-под кефира, устроился со своей бужениной.

— Дима, тогда, похоже, и ты занимался штангой? — спросил Великанов.

Он заваривал на плитке крепчайший кофе. Зарубин морщил нос от этого запаха.

Поставив гирю под кровать, Глушко подошел к аквариуму, подкинул рыбам сушеных дафний и не спеша ответил Зарубину:

— Если бы я, Дима, после твоих слов, к примеру, стукнул тебя, тогда, конечно, твоя правда. Я даже жалею иногда, что не поглупел, занимаясь боксом. Я бы стукнул тебя с легкой душой дурачка.

В аквариуме метались плоские скалярии и глазастые телескопы. Подплывая к стеклу, они добродушно разглядывали Сашу, словно припоминая, как этот чудак покупал их у торгашей по пять рублей за пару.

— Братцы, а чистота-то у нас какая! — разрядил атмосферу Карпухин. — А все-таки жаль, что ремонт сгубил мою идею с кварцем! — добавил он, протирая очки и пряча за ними выпуклые добрые глаза.

— Флиртовал? — спросил его Глушко, отходя от рыб.

Виталий признался, что действительно флиртовал.

За окном послышались голоса, и через несколько минут с нетерпеливым хозяйским стуком в комнату вошел Борис Юрьевич Куликов. Он весело поздоровался. Оглядывая комнату, помахал у лица шляпой, уже успевшей потемнеть от пота.

— Ну вот и почтенно, — одобрил он, — вкус чувствуется в работе и заинтересованность съемщика. Это же коммунизм, спасибо тебе. Никак не меньше! Вас надо публиковать, обогащать народный опыт, внедрять прогрессивное!

Немного наклонившись и выкинув вперед руку с фетровой шляпой, он был похож на человека, который ловит на лугу бабочку, — этакий седенький, подвижной дедушка ловит махаона для своей внучки.

— Еще бы коридорчик, — осторожно намекнул он, — прогрессивным-то методом…

Никто не отозвался. Великанов расхаживал по комнате и прихлебывал кофе.

— Скоро мы вас обеспечим тапочками, — воодушевился Куликов. — Так и быть, за хорошую-то службу.

И это не подействовало. Ребята молча одевались. Кто-то погромче включил радио. Куликов потрогал стену, прищурившись, обвел глазами филенку и заторопился к выходу.

— А столик вам еще не нужен? — спросил на всяким случай.

— Многовато на пятерых.

— Ну и милое дело, — успокоился Куликов и вышел.

— Нашел покладистых! — рассердился Глушко.

— А я бы поработал, — признался Карпухин, — это вам не университеты, здесь думать надо!

— Нет в тебе одержимости для настоящего дела, — упрекнул Дима Зарубин.

— Не тянет меня к хирургии, — с горечью признался Виталий. — В душе я остаюсь штукатуром и невропатологом.

— Боюсь, это не делает тебя серьезным, — заметил Дима, пряча свой завтрак.

— Эх ты, цедильник! — огрызнулся Виталий. — Человека делает любовь, а не собрания.

— Влюбился? — спросил Саша.

— Влюбленность — непреходящее состояние истинного мужчины, — артистически воскликнул Виталий. — Исчезли юные забавы, я волочиться стал за бабой, — пропел он.

Глушко покачал головой:

— Весельчак! Гнать тебя надо на этот самый Парнас из медицины.

— Может, тебя устроит такой вариант, — откликнулся Карпухин: — Исчезли юные забавы, я стар, друзья, и слаб зубами.

Саша рассмеялся. Он любил Карпухина и не мог долго выговаривать ему.

Виталий, все еще в трусах и с полотенцем через плечо, спросил, ни к кому не обращаясь:

— Ребята, а вы представляете себе Глушко с женщиной? Я не представляю, — он прошелся по комнате, расправив плечи и поддерживая воображаемый локоток. Потом махнул рукой — не получилось! — В общем, папа мощный, как таран, мама тощая, как тарань.

Дима залился тонким смехом:

— Хотел бы я посмотреть…

Он взял свою пухлую папку и, продолжая смеяться, вышел. На минуту стало тихо.

Николай Великанов, закуривая, холодно сказал:

— В Зарубине, приоткрыв один глаз, дремлет сводник.

Ребята быстро поели и стали собираться в больницу.

— Подождите, — взмолился Карпухин. Одной рукой он вытирал шею