вызван действиями турецкой артиллерии[224]. Однако после полудня 17-го юго-западный ветер задул на восток[225], и город был спасен.

И едва мы выехали на автомобилях с вокзала Баку, как открылись первые картины шедшей со вчерашнего дня резни армян. На тротуаре лежали в луже крови два мальчика с перерезанными глотками. На пустых улицах по дворам шныряли какие-то подозрительные вооруженные личности. Лавки были ограблены и стояли настежь. Груды разграбленных предметов были брошены в углах. Татары, персы и турецкие солдаты рылись в этих кучах, растаскивая все желаемое.

Вдруг из одного дома поблизости раздались отчаянные крики о помощи. Паши остановились, и мы поспешили туда. Нам в ноги кинулись, протягивая руки, насилуемые женщины в полуразорванных одеждах. Негодяи тут же отступили назад. В домах постоянно слышались выстрелы, жуткую тоску на улицах навевали доносившиеся то поблизости, то издалека вопли.

Паши непоколебимо продолжили свой путь к высотам за городом, которые были целью боев 14 сентября. Там для парада были выстроены атаковавшие войска. Лишь там я узнал, что наступил день Курбан-байрама, главный во время паломничества в Мекку, один из самых важных мусульманских праздников.

Почти у ног воинского строя лежали трупы погибших в сражении солдат, а также женщин и детей, ставших жертвами кровожадности солдатни. Попросту не считали нужным затруднять себя уборкой, так что нашим лошадям пришлось их объезжать, когда мы двинулись вдоль наших войск.

За день до этого я показал Нури и Мюрселю-паше на городском плане Баку, какие меры следует предпринять при взятии города, чтобы обеспечить безопасность своих подчиненных и защитить жизнь и имущество местных жителей. Я предлагал заняться копированием этой карты города, чтобы точно указать полкам их участки и задачи, а также заготовить плакаты, грозившие за грабежи военным трибуналом и смертной казнью. Меня вежливо выслушали с напускным интересом, однако ничего из этого сделано не было. В город с населением в четверть миллиона человек был отправлен один-единственный полк из примерно 1000 бойцов. Да не было бы ничего проще, чем помешать прорыву состоявших главным образом из татар и персов банд грабителей в армянские и европейские кварталы, ведь татары лишь в особой слободе, окруженной высокой стеной, за которую вели всего двое ворот. Всего два поста часовых могли бы обеспечить контроль над всем движением.

После парада я пошел к Халилу-паше и, указав на уже отмеченные нами явления, попросил употребить все его влияние на племянника, чтобы тот ввел войска в город. Халил был в видимом смущении. Мы подошли к Нури, а я еще раз изложил ему свою просьбу, напомнив о том, что уже случилось в городе и что довелось пережить. Он в самом раздраженном тоне ответил, что намерен еще раз отправить полк в город. Когда же я заметил, что и этого будет недостаточно, он без слов просто отвернулся. Я вполне убедился, что татарам и персам в их святой мусульманский праздник в полной мере предоставляется возможность отомстить ненавидимым армянам за все былые обиды.

Все собрались в отеле «Метрополь». Мощное победное ликование объединило и турок, и протурецких видных деятелей Баку, который был немедленно объявлен новой столицей Азербайджана. Настроение выразилось в восторженных тостах и пении кавказских песен. Мой заместитель Бассри-бей с триумфом крикнул мне: «Мы вернули себе то, что нам когда-то принадлежало!»

В поздравительной телеграмме Нури султан выражал свою признательность за блестящую победу. Я же молча сидел за столом, полностью погрузившись в размышления. Разве не видел я своими глазами этих же так опьяненных ныне победой и собственной значимостью людей всего несколько часов назад на занятом ими холме в куда менее лестном для них положении?

Между тем резня в городе беспрепятственно продолжалась. Ко мне поступали просьбы о помощи и устно, и по телефону, ведь мне как немцу доверяли и армяне, и местные европейцы. Явились и консулы нейтральных государств, горько жалуясь мне на чинимые турками безобразия. Прежде всего, своего покровителя и ходатая у турок во мне видели многочисленные остзейские немцы и официально объявленные находящимися под германской защитой грузины. Для меня сложилась тяжелая ситуация.

Время от времени я доводил до сведения Нури жалобы относительно вторжения банд грабителей в дома христиан. Али Паша рассказал мне, что ворвались и к его сестрам, и только демонстрация Корана защитила их от беды. Так как официального германского представителя в городе не было[226], я вместо него потребовал отправки караула к домам, где проживали германские подданные. Явно обозленный моими постоянными жалобами Нури назначил одного из присутствовавших рядом офицеров комендантом города. Он-то и должен был впредь навести порядок.

Между 5 и 6 часами дня явился весьма взволнованный датский консул и сообщил мне, что вновь начали грабить дома немцев, угрожая жителям оружием. Нури-паша же в это время, весело болтая, стоял в зале, по которому группками рассеялось множество гостей.

Я подошел к нему и сказал, повысив голос, по-немецки: «Ваше Превосходительство! Датский консул только что сообщил мне о притеснениях лиц, находящихся под германским правительством. Я прошу Вас все же принять теперь действенные меры. Ведь иначе я буду вынужден доложить в мое посольство в Константинополе, сколь мало Вы намерены защищать собственность и даже жизни германских подданных!»

В зале наступила тишина. Теперь на нас было обращено всеобщее внимание.

Нури поначалу опешил. Затем он выпрямился и воскликнул, гневно сияя глазами: «Мы не спим!»

Я яростно возразил: «Вы проводили парад, пока убивали женщин и детей. Под городом все еще стоят в бездействии пять полков. Вы же назначили коменданта города. Вот он здесь стоит. Он так и не покинул этого зала. Ни один из офицеров Вашего штаба и не подумал позаботиться о происходящем в городе. И вот теперь я отправлюсь с тремя германскими офицерами в квартал под угрозой, чтобы помочь находящимся под моей защитой».

Я отдал ему честь и дрожа от ярости повернулся, чтобы уйти.

В указанном мне консулами квартале на перекрестке улиц толпилась дюжина причитающих армян, которых охранял долговязый татарин. Я же в своем турецком мундире с коричневой феской бросился к нему, ничего не подозревавшему, быстро вырвал у него из рук винтовку и крикнул, направив на него оружие: «Heidi gi! – Пошел вон отсюда!»

Татарин был ошарашен столь странным османским офицером и поспешно удалился.

В соседних домах распахнулись окна. Раздались слова благодарности на немецком и просьбы. Я же с освобожденными армянами вошел в ближайший дом – остзейца Ойгена Биттнера, который тут же разместил несчастных у себя на чердаке и в подвале. Он