Около половины пятого Людендорф вызвал меня к себе. Капитан фон Харбу[269] пришел с ним. Я доложил ему о проекте дипломированного инженера Федера насчет персональной военной компенсации солдатам-фронтовикам[270]. Людендорф был блестящ – краток, конкретен, но дружелюбен. В нем чувствовалась сила воли. У фельдмаршала все это смягчалось спокойствием возраста и добродушными верными глазами. Они были прекрасной парой и отлично дополняли друг друга.

Людендорф выслушал мой доклад спокойно, скрестив руки на груди, он обратил на меня внимательный взгляд ясных твердых глаз. Главные упреки, которые он справедливо высказал в своих интересных и увлекательных идеях, были сопряжены с трудностями практической – даже определения понятия «солдат-фронтовик» – и финансовой реализации. Он оценивал расходы в 40 миллиардов и считал, что наши противники никогда не будут в состоянии заплатить такие суммы. Он попросил меня сообщить Федеру о его решении. Когда же Харбу удалился, Людендорф задал мне ряд вопросов о нашем положении и настроениях на фронте. Я описал их как не слишком ободряющие и указал на неясность наших военных целей. И тогда Людендорф сказал в своей спокойной и уверенной манере: «Наши военные цели потому кажутся неясными, что их не заявил достаточно четко рейхсканцлер[271]. Нам нужна Курляндия и Бельгия». Возможно, он прочитал в моих глазах некоторое удивление, ведь после небольшой паузы продолжил: «Я полагаю, что даже самому отчаянно красному рабочему можно все же объяснить, если спросить его, желает ли он, чтобы следующая война началась под Аахеном, а русские еще раз опустошили Восточную Пруссию?[272] Должен же он в конце концов понять!»

Затем я посетил капитана фон Бонина[273], который был нашим 2-м офицером Генштаба в корпусе Маршалла и теперь работал у начальника полевых железных дорог, прогулявшись вдоль милого розового садика у коричневой реки Наэ до градирни, а затем коротко сообщил военному уполномоченному о моем докладе.

Вечером я был уже единственным гостем и сидел между Гинденбургом и Людендорфом. Фельдмаршал с улыбкой посмотрел на меня и сказал: «То есть Вы уже свои баварские петлицы вовсе не носите!» Я ответил отрицательно. Полковник фон Мерц заметил: «Ну, тогда у него есть товарищ, ведь я их тоже не ношу». Затем мы поговорили об австрийцах, в том числе из 19-й пехотной территориальной дивизии[274], которая теперь в Галиции опять полностью разбита. Я рассказывал, что это как раз та чешская дивизия, которая в 1914 г. так провалилась во время боев за Тарнополем. Потом я вспомнил о Кламе-Мартинице[275], премьер-министре молодого императора Карла, и отметил, что вовсе не считаю его другом Германии. «Да столь же мало им является и Чернин!» – бросил майор Ветцель. Из того, сколь серьезные трудности доставляет позиция Дунайской монархии, тайны не делали. Да и амнистию, данную императором Карлом[276], тоже обсудили. Людендорф заметил, что это распоряжение открывает возможность благоприятных расчетов на будущее всем тем перебежчикам и австрийским подданным, которые сражаются против своего Отечества. Ведь при заключении мира и они смогут рассчитывать на помилование[277].

Говорили за столом и о поездке в Берлин, куда Гинденбург и Людендорф должны были выехать еще ночью. Ведь уже пополудни пришла почти невероятная новость, что бюджетная комиссия рейхстага[278] отклонила утверждение очередных военных кредитов, чтобы оказать давление на правительство ради скорейшего заключения мира и немедленного проведения «демократических» реформ. Да, незрел еще немецкий народ. И это показывает один только этот постыдный пример. Но о нем не должно стать известно, ведь иначе он укрепит за рубежом уверенность в победе до небес. Я чувствовал доверие к Гинденбургу и Людендорфу, ощущал, что они смогут отвратить худшее, даже если рейхсканцлер лишится поста[279]. На тот момент наша внутриполитическая обстановка и вообще настроения были весьма дурны, а пресса, как правило, только ухудшала их. Совсем уж печально обстояло дело в Австрии. Я полагаю, что судьба ее решена.

После трапезы Гинденбург, Людендорф, Мерц, Ветцель и я прошли в соседнюю комнату за кружкой пива. Другие же вернулись к работе. И вот теперь последовала самая конфиденциальная часть дня.

За жидким пивом Гинденбург заметил, что я должен быть начеку, ведь оно может легко ударить в голову. Затем мы поговорили о баварском пиве, потом опять об Австрии. Гинденбург рассказал о кампании 1866 г., когда он, будучи гвардейским лейтенантом, участвовал в преследовании под Зоором и вынужден был хоронить австрийского фельдъегеря Михальски. Этот Михальски будто бы лежит на одном из пригорков, в своего рода озерце. Позднее Гинденбург в ходе своих штудий выяснил, что там же во время 2-й Силезской войны в ходе сражения под Соором[280] как раз стояло правое крыло армии Фридриха Великого. Мерц заговорил о схожей с нашей обстановке во время Семилетней войны и полагал, что еще придется написать как об истории войн Фридриха Великого: «Все выглядело так, будто Пруссии придется погибнуть, однако Провидению было угодно иначе». Я же вспомнил о вышедшем уже после начала войны произведении Томаса Манна «Фридрих и Великая коалиция»[281], однако никто с ним знаком не был.

Господа еще рассказали кое-что об одном пивном вечере в Вене, где Чернин с большим апломбом назвал депутата от немецких радикалов «тевтоном». Гиндебург заметил: «Ну что ж, он и действительно выглядел, как „отец гимнастики“. Но ведь был и еще один, венгр с длинной бородой». – «А, это был Баттьяни», – подсказал Ветцель[282].

Вечер закончился слишком уж быстро. Офицеры отправились по рабочим делам. Гинденбург и Людендорф пожали мне руки, твердо посмотрели мне в глаза и сказали: «До свидания!» Однако это осталось лишь пожеланием.

Остаток вечера я провел на концерте в «Келленхоф» с Паппусом, турком Зеки-пашой[283] и адъютантами саксонского и вюртембергского военных уполномоченных. Напротив сидел болгарский полковник Ганчев[284], словно петух в цветнике с пятью дамами. Ведь Кройцнах в основном женский курорт. Зеки-паша же – веселый до зубоскальства и типичный восточный человек.

Утром 7 июля я уехал из Кройцнаха. Вечером я уже опять был в Норруа-ле-Сек.

2 августа 1917 г. телеграмма благоволившего ко мне моего бывшего начальника полковника Доммеса вновь вырвала меня из бездействия на спокойном участке фронта. Доммес отправился начальником штаба генерала Фалькенгайна в Турцию. И теперь он мне сообщал: «Вы затребованы к нам в штаб для особых поручений». 18 августа я сел в Берлине на восточный экспресс, который доставил меня через Вену – Белград – Софию в Константинополь.