– Я обратила на это внимание. Мне бабушка рисовала левонаправленную.

– Правонаправленная свастика использовалась и раннее. Она была символом черного ордена Бомпо, и Гитлер взял именно ее.

– Получается, что он заранее обрек деятельность партии на неудачу? – размышляла Катя.

– Получается, и это мы видим уже сейчас. Но он рассуждал по-другому. Он верил в свое особое предназначение и помощь магических сил. Он и штандарт свой считал выразителем такой символики. Красный цвет – идея движения национал-социализма. Белый круг внутри – незапятнанную светлую идею национализма. Свастика – одухотворенного творчества и непримиримой борьбы за полную победу арийцев.

– И он желал победы?!

– Он уверен в ней.

– Откуда такая уверенность?

– В юности он посетил музей и увидел копье, которым был ранен Иисус Христос. Стоя перед копьем, он почувствовал прилив сил и небывалую уверенность в своих силах. Он вдруг осознал, что наделен особой миссией. Он понял, что, овладев копьем, овладеет всем миром. Он начал ходить по библиотекам, выискивая сведения о копье. Он проследил весь его путь, ведь оно передавалось из рук в руки. Кстати, оно побывало и в России. Его выкрал у Наполеона, рискуя своей жизнью, партизан Кузьма Неткач для Кутузова. Гитлер всю свою жизнь подчинил выполнению этой миссии. Создал армию, потому что понимал – только с ней он сможет завоевать весь мир. Он был почитателем вашей Блаватской. Именно ее теорию об ариях он положил в основу идеологии и психологии германца. Об ариях, «сверхчеловеках» Блаватская писала в «Тайной доктрине».

– Тогда, наверное, и день 22 июня, был выбран не случайно? – спросила Катя.

– По твердому убеждению Гитлера светлые охранительные руны имели свойство охранять германских вождей. А 22 июня древнегерманский праздник солнцестояния. В этот день ему и советовали начать войну, обосновывая это мистическим древнегерманским кругом. На нем через две руны после этой даты, стояла руна «зиг», обозначающая победу. И Гитлер решил, что через два месяца он одержит победу.

В один из таких вечеров, проезжая мимо дома Кати, Отто увидел машину начальника лагеря. Он остановился за углом и стал ждать. Около полуночи Вильгельм Гелен вышел и поехал к себе на квартиру. Отто крепко сжимал руль и глотал слезы. То, что он увидел, привело его в отчаяние. Он не мог представить, что такая девушка, как Кэт, его обожаемая Кэт, может стать тайной любовницей. Он смотрел в черное небо, скованное морозом, и отыскивал, как не раз уже делал этой зимой, звезду, чистоту и сияние которой сравнивал с чистотой и сиянием любимой. Но слезы застилали глаза, и затмевали сияние далекой звезды. И он вдруг не подумал, а почувствовал, ощутил всем своим существом, что Кэт также далека от него, как эта мерцающая звезда. Он понимал и раньше, что их разделяют идеологии, что они представители двух воюющих стран, и это мешает их сближению. Но сейчас, в это мгновение, он понял, что есть еще что-то, неведомое ему, что никогда не позволит им быть вместе. Он не знал конкретно, что это, но оно сосало под ложечкой, щемило сердце и расползалось ужасающей трещиной по его надежде, по его будущему. «Как же она могла, – кричало сердце, – после всех улыбок, нежных, обещающих наслаждение взглядов?! Как же она могла предать меня?!» Потом он пытался оправдать ее, ругая начальника лагеря. Он, старший по званию, мог повелевать и Отто, и Кэти. Разве она могла его ослушаться? Конечно же, она любит его, Отто, но вынуждена спать с Вильгельмом. А он, Отто, ничего не может с этим поделать. Он может только покориться старшему по званию. То, обвиняя Кэт, то, оправдывая, и вконец измучившись, так и уснул на сидении своего «опеля». В той точке земного шара, а именно, в средней полосе восточной Европы, где стояла машина начальника канцелярии, наступал момент самого жестокого холода, момент, когда ночь встречалась с утром. Эти предрассветные часы отличались самыми холодными минутами суток. Отто проснулся оттого, что продрог. «А мог бы и не проснуться, – подумал он, вытягивая затекшие от долгого сидения в одной позе, руки и ноги. За окном лениво разгуливала метель, словно она и не хотела в эти утренние часы, когда все на земле спит самым крепким сном, заметать городские строения и улицы, чтобы люди, проснувшись, не могли выбраться из своих жилищ из-за сугробов. Ощутив неприятную боль в душе, он вспомнил о ее причине, и продолжил свою мысль: «И не надо было. В его теперешнем положении, лучше бы не просыпаться. Надо было замерзнуть во сне». Приняв решение замерзнуть, он уселся поудобнее, и закрыл глаза. Перед глазами сразу же возникла Кэти. Ее чистая улыбка, улыбка непорочной девственницы соблазняла и манила. Вдруг Кэти исчезла, расплываясь и превращаясь в облако. Только две звезды мерцали в морозном небе. Он протянул руки, и полетел вслед за ней. Но небесные дали, куда они летели, сотряс раскатистый гром. Такой раскатистый, который бывает летом, успел подумать он, и тут чьи-то руки встряхнули его. Это был патруль. Машину, конечно, замело, и ее надо было откапывать. Поэтому его увезли на мотоцикле. Он получил крупозное воспаление легких, и попал в госпиталь. На его место прислали другого офицера. При новом начальнике Катя не могла так свободно разгуливать по кабинету, как при Отто, и ее план провалился. Другого способа добраться до нужных ей документов, она не видела. Надежда рухнула, и это очень ее огорчило: она не может выполнить задания, что приравнивается к провалу операции.

9.

В первую ночь после прибытия домой из медицинского училища Аню подняли, едва она успела заснуть. Открыв глаза, она ничего не могла понять, увидев перед собой маму с юбкой и кофтой в руках. Это говорило о том, что случилось что-то неординарное и даже ужасное и ей, фельдшеру, необходимо как можно быстрее оказаться на месте происшествия, а мама ей помогает. Набрасывая кофту и продевая голову в юбку, Аня спрашивала стоящего у входа в дом парня:

– Что случилось?

– Две машины столкнулись. Одна с элеватора шла, другая – на элеватор. Там же пыль столбом стоит, курится на всю округу. Едешь в этом куреве как слепой котенок.

– Сильно стукнулись? Живые?

– Лоб в лоб… так, что фары помяло, а стекла в осколочки. Кто-то из них, видно, в рубашке родился, без смерти обошлось.

– Что взять? – Аня спросила у себя, пытаясь сообразить, что там понадобится, но парень ответил:

– Ничего не надо. На элеваторе аптечка есть. Есть йод, бинты, только ты нужна, медсестра.

Аня представляла себе жуткое зрелище – куча помятого покрученного металла и изувеченные тела шоферов:

– Поехали. Я готова.

Она села на сидение, и машина сразу же, рванув с места, окунулась в беспросветную темноту. Аня откинула назад волосы, наскоро закручивая их и закрепляя на затылке шпилькой, которую прихватила с собой. Она думала о том, что конспекты, практика в больнице, где тебя подстраховывает преподаватель, остались там, в училище. Сейчас она один на один с жизненным случаем, и от того, как она справится с ним, зависит вся ее последующая карьера и жизнь здесь, в родной Варваровке. Собственно, сегодня должна была ехать на вызов не она, а Пелагея Дмитриевна. Аня еще не была оформлена и в права не вступила, и прежний фельдшер, Пелагея Дмитриевна, еще не передала ей свое хозяйство. Говорили, что этими днями она слегла, поэтому, видно, за Аней и приехали на вызов. Вот так – с корабля на бал, сгоряча, без времени на раздумья… от вчерашних конспектов – к жизненной практике. Получилось так, что не до формальностей, не до бюрократии: училась на медика – так вставай среди ночи и мчись по первому же вызову на помощь тем, кто нуждается в ней. И она мчится на вызов, не будет же она доказывать, что формально еще не на должности, не формалистка же она. Аня и раньше знала, что настанет день, когда Пелагея Дмитриевна будет сдавать ей медпункт, а она будет его принимать. И, судя по ее здоровью, это будет очень скоро, хотя ей еще и не пора на пенсию. А Аня так надеялась поработать под ее руководством, поучиться у нее. Но обстоятельства распорядились по-своему, события опрокинули ее расчеты и надежды, ускорили ее вступление во взрослую самостоятельную жизнь.