— Конечно, нет.

— Чтобы выведать, с кем я трахалась, и вставить это в свою чертову книжку?

На нас начали оборачиваться.

— Говори громче, — сказал я. — Еще не все тебя услышали.

— Тебя только книжка и волнует, пидорас! Ты просто хочешь раскопать побольше грязи! Ничего я тебе не скажу, ублюдок! Ни словечка!

Она вскочила на ноги.

— Ублюдок!

Ванда любила сцены, и сцена удалась на славу. В ресторане воцарилась тишина, все изумленно смотрели на нее, ожидая, что будет дальше.

Ванда развернулась и зашагала к двери, но сцена еще не закончилась. У бара она остановилась и снова крикнула:

— Ублюдок! Ублюдок!

Мне хотелось соответствовать, и я ответил удачной, на мой взгляд, импровизированной репликой:

— Значит, танцевать не пойдем?

В ответ на это она схватила с подноса проходившего мимо официанта тарелку равиоли с утятиной и запустила ею в меня через весь ресторан. До меня равиоли не долетели. Если вам интересно, большая часть досталась Ли Радзивилл.

Потом Ванда выбежала из ресторана, хлопнув дверью. Зря они ее Сторми не назвали, Санни это правильно придумал.

Одно надо сказать в ее пользу: она не уехала и не бросила меня одного. Когда я расплатился и неторопливо вышел на парковку с бутылкой недопитого шампанского, она сидела в своей «Альфе» и ждала меня. На ней была куртка из мягкой замши и шоферские перчатки. Крыша у автомобиля была опущена, Ванда газовала на месте. Ноздри у нее раздувались. Я глотнул шампанского и сел. Автомобиль, визжа резиной, сорвался с места прежде, чем я приземлился на сиденье.

Ванда направилась в Голливудские холмы, выжимая педаль на полную. Вела машину она именно так, как и можно было ожидать — как сумасшедшая. Она яростно переключала передачи, уходя в занос на крутых поворотах, маленький автомобильчик еле удерживался на дороге. В тот момент, когда перевалили через вершину холма и полетели вниз, он-таки оторвался от асфальта. Тогда-то мы набрали скорость всерьез. Мимо пролетали дома и припаркованные машины. Мы мчались по узкой дороге через каньон, Ванда входила в повороты на полной скорости. Если бы в этот момент кто-то ехал вверх по каньону, мы все превратились бы в малиновое варенье.

Я терпел и наслаждался поездкой. Я знал, чего она от меня хотела: чтобы я ей сказал «нет», сказал, что она плохая. Не дождется.

Когда мы вернулись на Сансет, Ванда подъехала к обочине и расплакалась у меня в объятиях. Я дал ей льняной носовой платок, и она высморкалась, потом сделала несколько глубоких вдохов и расчесала пальцами волосы. Я протянул ей бутылку. Ванда глотнула шампанского и закурила. Я допил то, что осталось.

— Ну что, полегчало? — спросил я.

— Да. Теперь куда?

Кафе, где продавалось лакричное мороженое, мы нашли только с восьмой попытки. Кафе было в Оушен-парке, на Мэйн-стрит, и мороженое было хорошее, хотя Ванда сказала, что у него гадкий вкус. Я намекнул, что она уже слишком взрослая для слова «гадкий». Она послала меня подальше.

Мы побродили с мороженым, заглядывая в окна антикварных магазинов и галерей. Стало холодно и туманно. Гуляли здесь только мы.

Вдруг Ванда остановилась и уставилась на меня, прищурив глаза.

— В чем дело? — спросил я.

Она еще постояла так, потом развернулась и пошла прочь.

— Ты куда? — спросил я.

— Хочу тебя кое-куда отвезти, — крикнула она через плечо.

Отвезла она меня в Малибу, на пляж. На их пляж, где они с Санни гуляли по утрам, когда она была маленькой. Мы долго молча бродили во влажной дымке, слушая шум волн. Босиком она казалась куда меньше. А когда Ванда заговорила, голос у нее был гораздо более высокий и юный, чем раньше. Она больше не играла роль.

— Мы сюда каждое утро приходили, когда он был в городе, — сказала она. — Он держал меня за руку и показывал мне, где самые красивые ракушки. Он всегда знал, где их найти. Не знаю, как это получалось — просто знал, и все.

Я откашлялся, но промолчал. Духу не хватило рассказать.

— Я не могла с этим справиться, Хоги. Не могла.

— С чем?

— С тем, что творилось вокруг меня. Со всем. Я как он, я тонкокожая. Но он вырос в Бруклине. В Бруклине все по-настоящему. А я выросла в Голливуде. Он ненастоящий. Тут все притворное, только притворство и реально. Сталлоне не играет роль, он взаправду считает себя Роки. Люди тут становятся тем, чем хотят быть, и пока они достаточно популярны, никого это не беспокоит. Хочешь, поделюсь своими выводами после двадцати восьми лет психотерапии?

— Хочу.

— Ну смотри: в отсутствие разумной упорядоченной реальности люди иногда создают собственную реальность со стандартами и ценностями, которые им нужны, чтобы выжить. Я выросла в семье, которую не понимала. Папа либо сходил с ума, либо валялся без чувств, либо изображал мачо — трахался с кем попало или дрался. А мама никогда не пыталась его изменить. Он был Санни Дэй, Единственный. Она ему поддавалась. Он обращался с ней как с дерьмом, а она все равно к нему возвращалась. Я не могла это принять. Просто не могла. Это было неправильно. Поэтому в детстве я создала собственный мир. Мое выдуманное место. Мое… мое кино. Иногда я до сих пор в него погружаюсь — отчасти для забавы, отчасти потому, что мне это нужно. Понимаешь, я до сих пор это не переросла.

— А я так и не перерос желание стать бейсболистом и играть на шорт-стопе в команде «Нью-Йоркские янки».

— Обычно со мной все нормально. Я понимаю, что это все выдуманное. Но иногда… иногда мне становится хуже. Я вроде как теряю контакт с так называемым реальным миром, и… я что-то вроде пограничного шизофреника, так это называется.

— А о чем твое кино?

— Обо мне. О том, что происходит вокруг меня. Только в кино все имеет смысл. Все выходит так, как я хочу.

— Да вроде сейчас с тобой все в порядке.

— Здесь со мной всегда все в порядке.

Она растянулась на песке. Я растянулся рядом. Она придвинулась поближе. На фоне соленых морских брызг от нее очень приятно пахло.

— Я тебе это все рассказываю, — сказала она, глядя на воду, — потому что я, кажется, в тебя влюбляюсь.

Я обнял ее одной рукой, а она уткнулась лицом мне в грудь. Теперь я видел ее такой, какой она была на самом деле — милой, грустной, уязвимой маленькой девочкой тридцати девяти лет от роду с травмированной психикой, которая могла стать моей, если б я ее захотел. Если бы смог это