И когда в третьей части начиналась война, совсем не похожая на живительную грозу, – унылые будни, дождь, грязь, разграбленные местечки, человеческие и лошадиные трупы вдоль дорог, гниющие раны, холера и тиф, – уже никаких преград не было между мной и главным героем. Я тащился с санитарным поездом по изуродованной земле, целыми сутками, не зная отдыха, мыл и перевязывал, слышал отдалённый грохот орудий, сознавал всю нелепость и бессмыслицу происходящего, терял близких, временами чувствуя, что жизнь вот-вот раздавит нас. И мне же придавали бесконечную силу воспоминания о другой жизни и мысли о том, как мало я сделал в ней и как много ещё надо успеть…

Говорил ли я Тане об этом? Пока молчал. Лучше и не говорить ничего, просто написать что-нибудь такое, что скажет само за себя. Так и сделаю. Она будет первой, кому дам прочитать. Она не засмеётся, даже если напишу полный вздор.

И, конечно, две девушки Максимова стали для меня откровением. Непохожие ни в чём, но одинаково прекрасные. Интересно, бывают ли другие у романтических авторов?.. Но я верил: они действительно прекрасны. Хатидже и Наташа. А Таня?.. – просто не мог не подумать я. – К которой из них ближе Таня? Если судить по её внезапным импульсивным поступкам – наверное, к Наташе? Нет, вряд ли. Таня едва ли способна вырвать из рук книгу, в которую вложено чужое письмо, например письмо Оксаны Ткаченко, и бросить в море. Когда мы купались, она сказала, что отвечает за меня, потому что, видите ли, старше. Это черта Хатидже. Но та заявила герою, что уйдёт от него, если он бросит писать, бросит думать и расти как человек. Неужели Таня может сделать то же самое?..

«Стоп! – говорил тут во мне какой-то ворчливый скептик старше моих лет минимум втрое. – Чтобы от кого-то уйти, надо сначала к нему прийти, а ты уверен, что она придёт? Мало ли с кем интересно болтать по пути домой? Не уверен – вот и не лети впереди самолёта».

Но если бы я хоть когда-нибудь прислушивался к своему внутреннему скептику!..

Окончание виноградных работ мы праздновали на дискотеке. Тёплая погода задержалась в этом году надолго, и под конец октября, одетые по-летнему, мы собрались на открытой танцплощадке. Располагалась она позади старого Дома Офицеров, в центре маленького, почти одичавшего старого парка. Круглая, покрытая гладким, блестящим ярче любого паркета, камнем, окружённая серебристыми ивами, ветви которых почти скрывали забор и ракушку эстрады, субботним вечером она притягивала старшеклассников, получивших увольнительную матросов, молодых лейтенантов и мичманов, машинисток и телефонисток. Весной одна из них, высокая девушка лет двадцати, приникла ко мне всем телом в медленном танце, обвила руками шею и откровенно веселилась, чувствуя смущение партнёра и кое-что ещё, а ушла с дискотеки под ручку с Чернышом, тогдашним десятиклассником, который отсмущался своё, кажется, ещё в октябрятах. Заглядывали на площадку и семейные пары. Здесь все были равны под присмотром усиленного патруля. Здесь знакомились, прощались, договаривались, разрешали споры. Иной раз компания дружно вываливала за калитку и возвращалась минут через двадцать, покачиваясь, как на волнах. Пока не шумят и не падают – ничего страшного, пусть качаются. Бывало так, что несколько человек подходили к кому-то и почти ласково трогали за плечо: выйдем, побеседуем. Они уходили с видом лучших друзей и приходили с видом лучших друзей, а что было там – это не наше дело.

Вот только музыка год от года вырождалась. Чего стоила, например, модная в этом сезоне песня, где в конце припева повторяется слово «Эльдорадо», а слышится, как ни настраивай уши: «Эй, зараза!» – но эта зараза хотя бы смешная, от других и того не дождёшься. Одни лишь медленные темы не сдавались, возвышаясь авианосцами над этой утлой эскадрой. Звучал и «Отель Калифорния», если хорошо попросить диск-жокея, и «Мой друг художник и поэт», а уж Wind of Change с его знаменитым свистящим вступлением под гитарный перебор – каждую субботу непременно.

Мы с Таней танцевали под ветер перемен, стоя друг от друга сантиметрах в пяти, может быть, в десяти, но уж никак не дальше пятнадцати. Танины руки лежали на моих плечах, я легко держал её за гибкую талию с переливающимися в такт шагам мускулами. Шаг на левую ногу – импульс в мою левую ладонь, шаг на правую – его зеркальное отражение. Огни фонарей искрились в Таниных глазах, сегодня подведённых стрелками и оттого как бы незнакомых. Непривычно убранные волосы открывали высокую шею. И в этом тёмно-синем платье, которое сейчас казалось почти чёрным, я прежде её не видел.

Кое-что я не мог понять. Мы вместе работаем, я провожаю Таню домой – и ведь больше ничего; даже в школе, встречаясь на переменах, едва заметно киваем и расходимся. Но вот на дискотеке заиграл медляк, а я где-то в стороне, бывает. Таню пригласит Миша, Куба или кто-то другой из наших, это запросто, – а в конце мелодии обязательно подведёт ко мне и сдаст с рук на руки, всем видом говоря: «где пропадал, румынский тормоз? В другой раз не теряй своё сокровище». Были и другие признаки, по которым я догадывался, что друзья смотрят на нас почти так же, как на Свету Шульц с Вадимом. С чего бы, интересно? У них-то всё решено, они после школы подают заявление в загс и лишь потом документы в институт, а мы?.. Очень, очень это было странно.

– «У Светы Соколовой день рожденья, ей сегодня тридцать лет…» – тихо пропела Таня по пути домой. – Дурацкая песня, но… Как подумаешь, и нам будет тридцать лет. Не страшно?

– Нет, – ответил я, – даже не могу представить, если честно, не хватает фантазии.

– Мне, наверное, тоже, – сказала Таня, – а может, и правда не будет?

– А я вчера вечером решил один вопрос, – похвастался я. – Несколько лет не знал ответа и вдруг нашёл. Эврика.

– Какой вопрос?

– Связан с «Золотым телёнком». Помнишь, когда Остап добыл миллион, он встретил на вокзале Шуру, дал ему пятьдесят тысяч?

– Помню, а тот дурень так глупо их потерял.

– А что было потом? Остап приехал в Черноморск, встретил Адама Козлевича…

– И что? – спросила Таня.

– Как что? Почему он Адаму не дал пятьдесят тысяч, а только маслопроводный шланг для «Антилопы»?

– Действительно… Странно.

– Не то слово. Я, помню, всех взрослых замучил: почему? Было ужасно обидно за Адама, разве он не заслужил? Или Бендер стал жадным?

– Да вроде, не должен, – подумав, сказала Таня, – а что говорили взрослые?

– Никто не мог ответить. А вчера я понял.

– Что?

– Он на самом деле дал ему пятьдесят тысяч. А может, и сто, просто авторы об этом не написали.

– Почему?

– Над ними висела идеология, надо было показать невозможность богатого частника в советской стране, а если он всё-таки возможен, об этом умолчать. Ведь Адам бы нашёл деньгам применение? Не потерял, как Шура?

– Думаю, не потерял.