– Нового Года не будет, забыл? – сказала Таня, толкнув меня коленом под столом.

– Почему? – спросила мама.

– Шутка. Не хочу резать оливье.

– Не хочешь – заставим, – сдвинув брови, пригрозил папа.

Чуть позже, когда мы разошлись по комнатам, Таня сказала, что этот разговор они вели, очевидно, для меня, между собой всё обсуждали не раз, только про Собчака папа выдумал сегодня.

– Но это ерунда, он мне совершенно не нравится.

– Почему?

– Да голос какой-то… Я люблю низкие, как из пещеры: у-у-у!..

Опять возникла неловкость. Я представил её уже не стеной, а чем-то вроде огромной мишени, лежащей на полу; мы ходим друг за другом по внешнему её кольцу, а надо бы – к центру. Не обязательно дойти прямо сейчас, но хоть один шаг… Иначе можем никогда его не сделать. Я понял, что и Таня чувствует нечто подобное, когда она без слов принесла телефон. «Остаюсь ночевать у друга», – предупредил я отца. «У кого?» «Из одиннадцатого». Этого было достаточно: родители знали, что ребята там правильные и влияют на меня хорошо.

– Посмотри фотографии, Санька, я скоро вернусь, – сказала Таня и вышла, оставив на кровати две коробки, тёмно-красную и тёмно-зелёную, обе размером с большой энциклопедический словарь.

Я сел на пол, как привык дома, открыл их и стал выкладывать содержимое двумя стопками на покрывало. Чуть не утонул в морских видах, но выплыл, чуть не заблудился в горных, но вышел точно к нашему ранчо, где встретил даже себя самого и не в первый миг узнал: вместо пухловатого юнца, которого обычно видел на снимках и терпеть не мог, всегда норовил увернуться от объектива, вместо ребёнка с тёмным пухом под носом и на щеках предстал перед собой каким-то героем вестерна с квадратными плечами, загорелой скуластой физиономией и пудовыми кулачищами. Может, я теперь и правда такой? Ведь Марина и все остальные выглядели почти как наяву, а небольшую разницу можно было объяснить преображающей силой искусства…

– Не скучал? – спросила вернувшаяся Таня, и по едва уловимой перемене в мелодии голоса я понял, что она уже сделала тот самый шаг. Она вошла в махровом халате чуть ниже колен, перетянутом в талии и с удивительным рисунком: на бежевом фоне разбросаны газетные заголовки, многоцветные, разнообразные по шрифту и местами понятные: Cacao Matin вверх ногами на рукаве или очень крупное Nessun Militarismo сзади чуть ниже пояса.

– Замечательные снимки, я по ним путешествую.

– Сама проявляла, печатала, – сказала Таня и, глядя в полированную дверцу шкафа, стала расчёсывать влажные волосы.

– Какой у тебя шампунь? – спросил я, потянув носом.

– Шоколадный.

– Такой разве бывает?

– Где-то бывает. Да везде, кроме нас. Когда папа уходит в Средиземку, я прошу, как в сказке: привези мне цветочек аленький, ну и ещё что-нибудь. Он привозит. Это вам, парням, лишь бы что-то было, а нам надо всё хорошее.

– Откуда знаешь о нас? – спросил я.

– Догадываюсь.

Таня, присев на корточки позади меня, надавила на плечи ладонями. Я продолжал рассматривать фотографии, и через несколько минут Таня указала на одну из них – с праздничной севастопольской улицей:

– А вот эту напечатали во «Флаге Родины» и ещё две другие. Минутку…

И достала из ящика стола три номера газеты. В одном на последней странице был этот снимок, в другом – стая зимующих в Яхтенной бухте лебедей, освещённая закатным солнцем, в третьем – мальчик лет десяти и маленькая девочка с напряжённым ожиданием на лице, он держит её за руку, оба в полной матросской форме.

– «Юная смена. Автор – Т. Карева», – шёпотом прочитал я.

– Как большая, – важно сказала Таня.

– Молодец. Ты их туда посылала?

– Да если бы. Кто будет смотреть, если просто пошлю? Редактор лечился у мамы, общаются до сих пор.

– А в школе не показываешь.

– Собиралась несколько раз, уже думала взять, но нужен какой-то повод, а если просто принесу, нате смотрите, получится будто хвастаюсь.

– Детьми?

– Фотографиями, – ответила она, дав мне лёгкий подзатыльник, – это же не мои дети.

– А чьи?

– Машкины, Серёга и Ксения. Ему сейчас одиннадцать, ей четыре с небольшим.

– Трудно поверить.

Таня, пожав плечами, открыла ещё одну коробку, где сверху лежало доказательство: снимок Маши с детьми.

– Вообще да, слишком хорошенькая и с каждым разом всё лучше. Если вдруг третий будет, даже не знаю, в кого превратится, крылышки отрастит. И Катя, она сейчас в Иркутске, летом родила сына. Назвали Андреем в честь папы, – Таня взглядом указала на стену, за которой была комната родителей, – так что я уже трижды тётя Таня, прошу уважать.

– Скучаешь?

– Ещё как, некого и поколотить… Что смеёшься? Знаешь, какая я была уже в девять, десять лет? Если запрыгну, обхвачу руками-ногами, не стряхнёшь!.. Они меня называли «маленькая шимпанзе». Мы на самом деле очень сильно дружим, я за них готова прыгнуть в окно или в огонь, если будет надо. Что не мешает друг друга доводить, когда встречаемся. Двоюродные – опасные соседи, как в «Войне и мире».

– А они по чьей линии?

– Дочки старшей сестры моего папы. Родом все из Ельца, папа учился в Севастополе, в Черноморском высшем военно-морском училище. Мама из Евпатории, училась в симферопольском меде. Познакомились на танцах. Романтично…

Мы ещё долго разговаривали. Я умылся в ванной, мизинцем почистил зубы и, на цыпочках прокравшись обратно в комнату, рассказал о своей семье и о том, что ударение в моей фамилии, и в исходном варианте, и в обрусевшем, точно падает на первый слог, но я так часто слышу его на втором, что уже и не возражаю. Таня ответила, что так говорят те, кому белый медведь ходил по ушам. Я похвастался, что у меня тоже есть двоюродная сестра, живущая на Дальнем Востоке, – мы виделись в очень ранние годы и, по словам взрослых, так яростно и беспричинно дрались, что нас приходилось разгонять по отдельным вольерам. Таня, перебирая снимки, вспоминала историю самых интересных, показала и себя на фото из госпиталя, в белом халате и шапочке с крестом, а ростом медсестра была чуть меньше стула. Постепенно все фотографии вернулись в коробки, коробки перешли на стол. Мы то и дело путали слова, но лень было смеяться. Таня погасила свет, забралась на кровать, легла поверх покрывала и, сказав, что голова высохла и надо уснуть хотя бы на два часа, чтобы днём не быть дохлой мухой, поманила меня к себе. Я растянулся на спине, и Таня, достав откуда-то ещё один плед, накинула на нас обоих, погладила меня по щеке и закрыла глаза.

Не в ту ночь, но в одну из следующих мне приснилась полная ерунда. Во сне мы с Таней ругались, я не знал причины и не разбирал произносимых нами слов. Помнил только взаимное желание задеть друг друга как можно больнее. Таня задевала меня, я старался не показать виду и сам бросал, вероятно, очень обидные гадости. Не знаю, чувствовала ли она что-нибудь: внешне стояла как скала, все мои стрелы отлетали от неё бесследно. И тогда я выдал то, что разобрал очень хорошо. «Думаешь, ты мне так нравишься? – сказал я. – Не думай, мне на самом деле нравится Маша, а с тобой общаюсь только потому, что знаешь её. Не могу прикоснуться к ней напрямую, так делаю это через тебя, вот и всё». Не уверен в дословности, сгоряча так гладко не скажешь и во сне, но смысл был такой, а задел ли её, неизвестно, потому что я тут же проснулся с этой речью в голове. Какой ужас! – была первая мысль, – хорошо, что не наяву. Но если это правда? – была мысль вторая. Если действительно, как дурак, влюбился в женщину вдвое старше, замужнюю и с двумя детьми, которую видел раз в жизни? Но ведь тогда я не знал, кто она такая. А если бы знал? Или, скажем… – я быстро отнял от тридцати одиннадцать и ещё год, – если бы ей было восемнадцать?.. А если бы Мишель Пфайффер было восемнадцать! Мало ли что «если бы». Если бы Вера Холодная перелетела в наши дни? Или Мета с планеты Пирр, поразившая мой воображение в первый год жизни в Солнечном?..