И перед Дамбутом их тоже встречали – впереди ехал дамбутский есаул мурза Аслан, как опять же перевёл Шестак, а за мурзой его приказные люди, все конные, а за ними с десяток стрельцов, правильней – тюфенгчей с пищалями. Когда они все остановились, мурза Аслан приложил руку к сердцу и сказал, а Амиркуня-князь кивнул, а Шестак перевёл, что-де до них дошёл слух, что к ним идут добрые люди от великого своего государя московского к великому же государю кызылбашскому о добром деле говорить, и они его, то есть Маркела, по их, государя, приказу, встречают с великой любовью и почтивостью. Маркел на это ответил, чтобы теперь Шестак сказал им наше доброе. Шестак начал говорить. А когда он замолчал и приложил руку к сердцу, мурза Аслан махнул рукой и тюфенгчи выстрелили в небо. И все пошли дальше, в Дамбут.

Когда они вошли туда, Маркел увидел, что сам город Дамбут почти такой же как Дербент, вот только дома здесь все из глины, а из камней только мечеть, да посаженниковский дворец, да базарные ряды, да бани, и всё. Маркел спросил про бани, но ему сказали, что сегодня женский день, и повезли дальше, к посаженниковскому дворцу. Выходил посаженник, Максудхан-ага, и говорил добрые слова, а Шестак их переводил. Потом их завели в гостевые покои, там накормили, и они легли. Но теперь Маркел уже не спал, как раньше, а смотрел в окно и запоминал всё, что видел. А что, думал Маркел, а вдруг Шестак сбежит и придётся одному возвращаться, а он по-персиянски не разумеет? А с ним к тому же ещё слон! А Шестак опять куда-то уходил и приходил, и снова уходил, и только усмехался, но ничего не рассказывал.

Вечером поехали дальше. Но уже не с таким почётом, как раньше, потому что, как сказал Амиркуня, тут теперь пошли уже исконно персиянские места, никого тут опасаться не надо, и поэтому половину гулямов он оставляет в Дамбуте. И в самом деле, места дальше пошлине такие угрюмые, и дорога была уже не такая крутая, и горы не такие высокие. Так они проехали ещё три ночи, уже стало легко дышать. А потом, на утро четвёртого дня, а всего на седьмой день пути, а это июля в семнадцатый день, великомученицы Маргариты, они добрались почти до самого Казвина. Он же уже был виден среди скал.

Но до него их сразу не пустили, а остановили в четырёх верстах, у самого села Сыман, правильнее – Новые Сыманы. Но зато встречали их с большим почётом – к ним выехал тамошний есаул, и тамошний посаженник, и двадцать конных гулямов, и сорок пеших тюфенгчей, и было сказано много утешных слов, и тюфенгчи стреляли в небо, а народ стоял поодаль и глазел.

Потом их повели в село, определили им жильё, покормили и сводили в баню. Баня Маркелу очень не понравилась! Пар, как он после вспоминал, был холодный, вода вонючая и с пузырями, а купель кривая. Но тогда он ничего не говорил, помалкивал. Потом их отвели обратно, в их жильё, и там они переоделись, то есть им дали всё новое и в золотом шитье, и мягкой кожи, и тонкой пряжи, и ярких цветов. Шестак очень обрадовался и всю свою старую одежду выбросил. А Маркел велел свою прежнюю одежду отдать в стирку, а после положить ему в узлы. Потому что, сказал, он не хочет ходить в басурманском, а только сходит во дворец и сразу же переоденется обратно.

– Э! – усмехаясь, ответил Шестак. – Никогда ни от чего не зарекайся!

И тут же вошёл тамошний служитель и сказал, что в шахском дворце все ещё спят, так что надо ещё подождать, а потом их, когда будет надо, позовут.

Сказав это, служитель ушёл. Шестак нахмурился и стал ходить из угла в угол. А Маркел сел на сундук и ждал. Потом Шестак остановился и сказал:

– Нечисто здесь что-то. Пойду посмотрю.

И развернулся, и вышел. Маркел разозлился, заскрипел зубами, но смолчал. Только подумал, что с такими, как Шестак, не то что каши не сваришь, но и простой воды из ведра не зачерпнёшь. А тут слона надо везти! Из Персии! Ну и так далее. Маркел сидел, помалкивал, глазами посверкивал.

И вдруг вернулся Шестак. Он был очень злой на вид. Остановившись у двери, он осторожно закрыл её на щеколду и осмотрелся. Маркел спросил, что случилось.

– Да ничего хорошего, – сказал Шестак. – Шаха в Казвине нет, он на войну уехал, в Хороссан, в город Ерь. А принимать нас будет его здешний посаженник Даруга. И принимать будет прямо сегодня, как только мы к ним приедем. А у нас две грамоты: одна – к Даруге от Щелкалова, а вторая – от государя Фёдора Ивановича к шаху. Так вот, чтобы ты не ошибся, мы одну грамоту берём с собой, а вторую здесь сожжём на всякий случай.

– Но получается, что государеву сожжём! – сказал Маркел.

– Да, получается, что так, – сказал Шестак. – А как иначе? Потому что кто такой Даруга? Холоп шахов! Поэтому мы поднесём ему щелкаловскую грамоту, и это будет ему честь по чести. А государеву кому давать? Шаха здесь сегодня нет, а что с нами самими будет завтра, кто знает? Поэтому, как говорится, от греха подальше, и чтобы ни у кого соблазна не было… Надо государеву грамоту сжечь, не читая! Или ты что, – дальше сказал Шестак, – хочешь, чтобы всякая собака знала, какие речи государь Фёдор Иванович своему брату Аббасу сказывал? Тебе что, Щелкалов не говаривал… Вставай!

Маркел встал с сундука. Шестак взял у него ключ, открыл первый замок, откинул крышку и достал из сундука две грамоты, они обе были свёрнуты в рульку, стянуты парчовой ниткой и запечатаны орлёными печатями. Шестак перекрестился и распустил сперва одну грамоту, посмотрел, что в ней написано, и отложил её, а после посмотрел вторую и сказал:

– Она.

Теперь уже Маркел перекрестился. Шестак подумал и перекрестился тоже. Потом сунул грамоту в плошку, в огонь. Бумага начала гореть, подымливать. Маркел опять крестился. Шестак стал осторожно дуть на грамоту, огонь стал гореть веселей. Они сидели молча и смотрели на огонь. Огонь тихо потрескивал.

Потом, когда вся грамота сгорела, Шестак сгрёб пепел и убрал его, закрыл сундук, потом долго молчал… и вдруг заговорил уже вот как:

– Чего ты на меня так смотришь? Я и без тебя знаю, кто я такой. Да, я лентяй, я пьяница, я табак курю, на девок падкий. Ну и что? Зато если какая беда, тогда все сразу ко мне: Шестак, сделай это, Шестак, сделай то! Шестак, напиши бумагу, Шестак, завитушку выкрути, Шестак, впиши нужное словцо, а ненужное вычисти! И вычищал, был грех. А после вдруг мне говорят: Шестак, а ты по-персиянски можешь вычистить, а после, поверх, по-персиянски же вписать, да так, чтобы никто…

Тут застучали в дверь. Шестак неспешно встал, сказал, что после дорасскажет, пошёл к двери и открыл. Вошёл тюфенгчский юзбаши. Шестак стал что-то объяснять ему. Юзбаши согласно закивал, обернулся и махнул рукой. Вошли двое тюфенгчей. Шестак показал им на сундук, они взяли его и понесли. Шестак пошёл за ними, а за Шестаком пошёл Маркел.

Как только они вышли на крыльцо, юзбаши сразу скомандовал, и им подкатили арбу. Они залезли в неё, им подали сундук, а потом Маркеловы узлы с добром. Возница сел на облучок, трубач затрубил в трубу, и они все поехали. А ехали они тогда вот как: впереди трубач, за ним Амиркуня, за Амиркуней гулямы, за гулямами Маркел с Шестаком, а уже дальше слуги и ослы. Дорога была пыльная, но ровная. Казвин быстро приближался. Маркел смотрел на него и думал, что не может того быть, чтобы они теперь обратно повернули – и меленько, чтобы другие не заметили, крестился. Мимо них в сторону Казвина проскакал вестовой, потом ещё один. Это про нас, думал Маркел, и про слона! И улыбался.