бездумно пялился в телевизор. Давно уже его не

потрясало то, что каждый день он смотрел передачи,

которые не должен был видеть. Факт продолжающейся

жизни стал для него, наконец, нормальным, спокойным

явлением. Около недели после путешествий он не выходил

из квартиры, выскакивая лишь в «предбанник» за

продуктами и газетами, поступавшими в его почтовый

ящик, прикрепленный рядом с дверью. Газеты приходили

точно по датам за вычетом двух тысяч восемьсот

семидесяти лет.

Однажды он вспомнил о своем прежнем увлечении – он

был страстным поклонником хоккея. Ему стало интересно,

а что же с хоккеем стало сейчас. И он нашел его! К его

восторгу хоккей мало, чем изменился, как будто его

151

специально держали нетронутым. Конечно, другими были

и лед, и снаряжение спортсменов, и формы клюшек, но

был тот же гул толпы, треск клюшек и такое мастерство

спортсменов, о котором просто нельзя было и

предполагать. Вероятно, этой тихой цивилизации, когда

люди бледнеют от звука, включившегося холодильника

двадцатого века, так не хватает иногда этого спортивного

шума. Нефедов заметил, пар, который шел изо рта

спортсменов и понял, что они действительно играли где-то

на холоде. Он отключил изображение и подошел к окну.

Какой же здесь, интересно будет зима? Ведь все, что с ним

здесь произошло было на фоне зелени и ясного солнца, а

ведь будет еще весна, потом зима, потом весна… И сколько

же раз это должно повториться, чтобы «свои» люди

«догнали» его здесь? Восстановители назвали цифру от

пятисот до шестисот лет… Даже сто лет туда, сто лет сюда

для них семечки!

При помощи УПа Василий Семенович продолжал

просматривать свое прошлое, чаще всего, останавливаясь

на эпизодах с Сашенькой.

В конце недели этого мучительного отдыха он позвонил

Юрию Евдокимовичу и пригласил всех своих главных

восстановителей на ужин. Минут через пять после

приглашения ему перезвонил Виктор и спросил нельзя ли

позвать и Миду?

– Нет, нет, – возразил Нефедов, – разговор будет

серьезный.

152

Готовясь к ужину, он заказал немало вкусных вещей, а

потом, подумав, что не испытал эту цивилизацию еще на

один тест, заказал бутылку шампанского. Было доставлено

и шампанское.

153

Гости ахнули, войдя в большую комнату с окнами,

завешенными тяжелыми портьерами, не пропускающими

света города и освещенную пахучими стеариновыми

свечами в подсвечниках на шикарно обставленном столе.

Тут был мир совершенно иного света, сумеречных и от

этого глубоких красок (особенно красивой и таинственной

показалась красноватая мебель комнаты). Восстановители

и сами ни ожидали, насколько в стиль угадает их сюрприз,

потому что явились они в превосходных костюмах-тройках

и при галстуках. Конечно, романтика романтикой, но

больше их мучили догадки о причинах торжественного

приглашения. Предупреждение о серьезном разговоре

было явно неспроста.

– По какому случаю торжество? – первым спросил

непосредственный улыбающийся Толик, первым же

устраиваясь за стол. – День ангела у тебя, кажется, еще не

скоро.

Василий Семенович невольно усмехнулся: Толик со

своим нарядом перестарался. Его костюм был в чуть

заметную полоску, у него одного был галстук-бабочка и

тросточка в руке. Это было не совсем по моде времени, в

котором жил Нефедов, такой наряд, считавшийся

несколько пижонским, он и сам видел лишь в кадрах

кинохроники. Но, может быть, Толик специально играл на

этом нюансе?

– Причину сейчас объясню, – сказал Василий

Семенович, подождав, пока гости не рассядутся, – но

сначала выпьем.

Он выстрелил пробкой, тряхнув пламя ближайшей

свечи, наполнил бокалы янтарным вином с пеной. Все

мелодично коснулись бокалами и выпили.

– Тысячу лет не пил шампанского, – пошутил Нефедов,

с удовольствием смакуя пощипывающий вкус

превосходного вина.

154

– Больше, больше, чем тысячу, – тут же радостно

поправил Толик, – при чем ни сколько ни вру…

– Ну, вот что, друзья мои, – спокойно улыбнувшись,

проговорил Василий Семенович, – должен вам сказать, что

вашим сорок четвертым веком я поражен. Вы замечаете в

своем веке какие-то недостатки, но мне по душе все: и

ваши жилища, и ваши леттрамы и ваши роботы, и воздух,

и все, все, все. Но больше всего мне, конечно, близка

ориентация цивилизации на воскрешение… Но что же вы?

Я всему рад, а вы как будто недовольны…

– Да мы уж догадываемся, куда ты клонишь, –

задумчиво разглядывая узор на фужере, проговорил Юрий

Евдокимович.

– Что ж, тем легче. Тогда я сразу к сути. Итак, несмотря

на счастье снова жить, я понял, что жить здесь я больше не

могу… Не знаю, возможно ли это, но я прошу, чтобы меня,

ну… как бы сказать, вернули… пока…

Сказав эти приготовленные, хоть и сбивчивые слова,

Василий Семенович смолк. Молчали и восстановители.

Слышно было, как лен скатерти вдруг прострочило

несколькими каплями сверкающего стеарина с одной из

свеч. Старший восстановитель поднялся из-за стола,

прошелся по сумрачной комнате, обходя стул с атлетически

сложенным Виктором, который в пиджаке двадцатого века

с подкладными плечами был особенно внушительным.

– Что же, в небытии или в банке памяти среди теней и

фантомов легче? – спросил он.

– Ох, Юрий Евдокимович, – проговорил Нефедов, – ну,

уж кто-кто, а ты-то прекрасно меня понимаешь…

– Да, понимают я тебя, понимаю, – обезоружено

согласился старший восстановитель. – Но как мы тебя

возвратим, уничтожим, можно сказать?! Это

безнравственно…

– А обрекать меня на муки такого немыслимого

ожидания – это как? Поверьте, что я так не смогу. Но не

155

выбрасываться же мне из окна… Я не хочу показаться

неблагодарным. Но я хочу быть понятым. Вас же

оправдает мое искреннее желание быть воскрешенными со

всеми вместе, что лишь подтвердит ваши выводы о

необходимости массового, разового восстановления.

– Ты уже и за нас доводы придумал, – съязвил Толик, не

сколько словами, сколько самим тоном.

– Да. Но я хочу остаться со своими. А если я буду ждать

их с вами, то, пройдя сквозь такое немыслимое ожидание,

я оторвусь от них. Я просто повисну. Я не буду ни там, ни

там. А в вас мне многое непостижимо. Когда-то я считал,

что в первую очередь человек изживается эмоционально,

что все настоящие эмоции возможны у него лишь в одном

экземпляре, а все остальные любови и ненависти лишь

тиражируются. Когда-то эта мысль серьезно

противоречила моим доводам о возможности бессмертия,

потому что бессмертные люди с растиражированными

эмоциями представлялись мне скучными, холодными,

безжизненными, не способными к жизни. Теперь же я

вижу, что вы обновляетесь и в этом! Я вижу, что

произошло непостижимое для меня изменение самой

природы человека. Для того чтобы стать таким же