палец с кривым ногтем, который не мешало бы подстричь. — Уходя, он не закрыл чернильницу. Вот его рабочее место.

Я зашагал в указанном направлении. Табурет и стол господина Фревина стояли меньше чем в пяти ярдах от меня, а позади я заметил деревянную лестницу. Наверху была дверь, которая наверняка вела в личный кабинет секретаря.

А потом в глаза мне бросился плащ. Он висел на ржавом гвозде, вбитом промеж двух каменных блоков стены между табуретами чертежника и господина Фревина. Плащ серый, шерстяной, но легкий — для зимы не годится. К тому же вещь довольно потрепанная.

Нахмурившись, я подошел к плащу и стал ощупывать ткань. От нее пахло гарью — а впрочем, после Пожара этот запах исходил отовсюду.

И тут я будто ухнул в холодную воду. Слева на подкладке я увидел длинный разрез: летом, когда буйствовала чума, вор предпринял неудачную попытку срезать мой кошелек.

Я снял плащ с гвоздя и снова обратился к чертежнику:

— Сэр, кажется, это мой.

С вежливым поклоном старик ответил:

— Полагаю, вы заблуждаетесь, сэр.

— Но я в этом твердо уверен, сэр. — Я показал чертежнику плащ. — Не представляю, как он здесь оказался, но взгляните на эту прореху. Я ее прекрасно помню.

В последний раз я видел этот плащ, когда им прикрывалась некая молодая женщина, вместо благодарности вонзившая зубы мне в руку.

— Сэр, мне точно известно, что вы ошибаетесь. — Чертежник подошел ко мне, с неожиданной решительностью забрал у меня плащ и повесил обратно на гвоздь. — Подобные вещи легко перепутать. Серые плащи трудно отличить друг от друга. Как говорится, ночью все кошки серы. — Старик вскинул голову и устремил взгляд на что-то у меня за спиной. — А вот и господин Фревин спускается. Теперь можете лично с ним попрощаться.

Иногда я ненавидел своего отца почти так же сильно, как любил.

Он навлек беду и на себя самого, и на всех, кто был ему близок. И во времена Оливера, и до них батюшка держал писчебумажную лавку. Проживая и работая на Патерностер-роу, он немного занимался и печатным ремеслом. И станок, и печатню отец унаследовал от тестя, у которого служил подмастерьем.

Когда я был ребенком, даже в военное время мы ни в чем не нуждались. Однако, когда Оливер Кромвель стал лорд-протектором, дела у батюшки пошли неважно. Отчасти он винил матушку, утверждая, что Господь наказывает ее, а вместе с ней и нас за то, что она пытается его убедить, будто правление Кромвеля принесет нашему государству мир и спокойную жизнь, а это самое главное.

— Единственный достойный мир — мир Божий, — рассуждал отец у смертного одра моей младшей сестры, умершей от приступа рвоты прежде, чем ей успел исполниться год. — Хвала Господу. Прекрати рыдать, женщина. Тебе бы плакать от радости за дочь!

А когда король вернул себе престол, изменить взгляды отцу не позволила порядочность, а скрыть их — глупость. Батюшка частенько твердил мне, что в жилах Карла Стюарта течет та же кровь, что и в жилах его родителя, а посему он дьяволово отродье, охочее до иноземных шлюх, и папист в протестантском обличье. Отец напоминал мне, что на наших глазах голову венценосной особы уже один раз отделили от тела. Если на то будет Божья воля, мы вполне можем стать свидетелями второго подобного события.

Уже тогда я отдавал себе отчет, что рано или поздно эта точка зрения приведет к противостоянию между отцом и властью. Когда его наконец арестовали, он был крепким мужчиной средних лет. А пять лет спустя на волю вышел старик, слабый и телом, и разумом.

Но, увы, в тот день батюшка заблудился не только в собственных мыслях. Когда вечером я вернулся из Уайтхолла, госпожа Ральстон ждала меня на кухне:

— Старик где-то бродит. Одному Господу ведомо, куда его понесло.

— Он в саду?

— Да кто ж его знает?

Я с трудом сдержал гнев: эта женщина говорила о моем батюшке, будто о загулявшей собаке.

— Давно он вышел из дома, госпожа?

— Когда начинало темнеть.

Я глянул на колышки у двери:

— Без шляпы? Без плаща?

Госпожа Ральстон пожала плечами:

— Я ему не мать. Он взрослый человек.

Я повернулся к двери.

— Господин Ральстон недоволен, — сказала мне в спину госпожа Ральстон. — Он принял решение: вашему отцу здесь не место. Вы уплатили за комнату до будущей пятницы, ну а после этого срока ищите другое жилье.

В саду было прохладно, здесь до меня долетали запахи с реки. Шел мелкий дождь, и эта морось ощущалась как легкое, ласковое прикосновение. Тучи скрывали звезды.

Мои глаза привыкли к сумеркам. Сад, в котором господин Ральстон выращивал фрукты на продажу, отличался удивительной симметричностью, ведь хозяин по природе своей любил порядок. Я медленно ходил взад-вперед по длинным прямым дорожкам, полагаясь не только на зрение, но и на память. Бродя по саду, я звал батюшку.

По обе стороны от меня виднелись грядки, на которых господин Ральстон выращивал овощи, зелень и вообще все, что годилось для салата. Наконец я зашел во фруктовый сад, занимавший больше четверти от всего надела Ральстонов. Яблони, груши, сливы стояли вдоль южной стены ровным строем, точно кавалерия «железнобоких»[11] на параде.

— Сын мой! Сын мой!

Отец сидел на мокрой земле, прислонившись к стволу одного из штамбовых деревьев.

— Это яблоня, — стуча зубами от холода, выговорил батюшка.

— Да, отец. Пойдемте в дом.

— Яблоня. Ева отведала плод с ее ветви и навлекла вечное проклятие и на себя, и на все колена рода человеческого, вышедшие из ее чрева.

— Уже поздно, сэр. Дайте я помогу вам встать.

Руки и ноги отца окоченели. Цепляясь за мое предплечье, он с трудом поднялся с земли. Его тщедушное тело оказалось неожиданно тяжелым. Я повел его обратно в коттедж, он еле брел, пошатываясь. Когда мы добрались до кухни, там было темно: Ральстоны ушли спать и забрали с собой свечу. Но тлевшие в очаге угли еще светились. Я зажег тонкую свечу от уголька и при ее свете отыскал на комоде наш подсвечник.

— Король приближается, — объявил батюшка.

— Да, сэр. — Я переставил стул поближе к очагу и подвел к нему отца. — Садитесь.

Я принес его плащ и набросил старику на плечи.

— Не выходите больше из дома после наступления темноты. К тому же холодает. А если куда-то собираетесь, обязательно надевайте плащ и шляпу.

— Да, —