— Кроме того, в этой стране монахини повлиятельнее закона. — Он понизил голос: — И куда более страшные.

— Я все слышу, — немедленно раздался голос из-за двери.

Симона закатила глаза.

— Бернадетт, разве подслушивать не грех? — громко спросила она.

— Мне шестьдесят шесть, и я девственница. Думаю, Бог простит мне парочку прегрешенией.

Симона многозначительно откашлялась.

— Ладно. Хорошо!

Когда шорох шагов затих в коридоре, Бернадетт громко заговорила сама с собой, давая им понять, что она их больше не подслушивает:

— Это наш дом, и они заняли единственную комнату с телевизором. Чего они хотели? Эссампта, ты не могла бы снова одеться?!

Банни улыбнулся.

— С ними не соскучишься.

Симона кивнула в сторону продолжавшей храпеть Маргарет.

— Тебе стоит познакомиться с ней, когда она проснется. Ругается как моряк и пукает как двадцатиоднопушечный салют[64].

— Уверен, с ней можно отлично провести время. Однако мне, наверное, пора идти. — Банни указал на выключенный телевизор и встал. — Не хочу мешать.

— Конечно, — ответила Симона, поднявшись вслед за ним. — Спасибо, что зашел.

Она открыла дверь и проводила его обратно через коридор.

— Кстати, — сказал Банни, — я заскакивал в «Чарли». Ноэль о тебе очень беспокоится.

— Да, надо с ним поговорить. Бернадетт рассказывает, что он звонит каждый день. Но я просто… не знаю, что ему ответить.

— Разберешься. А когда почувствуешь себя лучше, знай… что обожающая тебя публика всегда жаждет услышать твой голос.

Симона застенчиво улыбнулась.

— Посмотрим…

Она открыла дверь, впустив холодный вечерний воздух. Прохлада омыла их, как долгожданное облегчение от гнетущей жары натопленного дома.

Банни вдруг замер, словно пораженный открывшимся перед ним видом.

Затем он заговорил голосом, превратившимся в хриплый шепот:

— Симона, в Нью-Йорке случилось что-то совсем плохое?

Она стояла, долго глядя на улицу, — так, что он уже подумал, не собирается ли она просто притвориться, будто не расслышала вопрос. Но затем Симона медленно повернулась к нему лицом и, подняв руку, откинула длинные волосы, прикрывавшие правую сторону лица. За темным синяком под опухшим глазом таилось нечто худшее: полоса обожженной кожи, превратившейся в рубцовую ткань, змеилась из-за уха вниз по лицу и шее.

Банни невольно вздрогнул.

Взгляд Симоны остался прикованным к подъездной дорожке, когда она ответила:

— Да.

Франко Дойл медленно шел по неровной тропинке, спускавшейся к асфальтированной площадке. Тропинка была не столько проложена, сколько вытоптана в земле: тысячи ног ходили одним и тем же маршрутом на протяжении десятилетий. После прошедшего днем дождя и наставшего зимнего холодного вечера тропинка сделалась скользкой. Этот факт, а также громоздкий рюкзак за спиной заставляли Франко продвигаться с великой осторожностью. Меньше всего ему хотелось поскользнуться и шлепнуться на задницу, особенно на глазах у этих людей. Подколам тогда не будет конца.

Им было велено безотлагательно встретиться в восемь часов вечера в Ферри-Глен — в юго-западной части большого Феникс-парка. Если основная часть парка была аккуратно подстрижена и ухожена, то Ферри-Глен остался маленьким уголком, в котором природе дозволялось буйство.

Люди, на встречу с которыми он шел, не любили, если их заставляли ждать. Было уже двадцать минут девятого, и он чувствовал, как они бросают на него злобные взгляды со скамейки, на которой сидели. Питер Дилан и Пол Робертс. Дилан был повыше и накачаннее Робертса и выглядел как слегка опустившийся боксер-тяжеловес. Франко немного его знал. Дилан работал охранником сразу в нескольких местах, точнее, поработал — до своего недавнего повышения внутри организации, к которой принадлежал. Робертс был гораздо ниже ростом. Когда-то Франко уже встречался с ним, и в тот раз они не поладили. В этой группе он являлся главным, в то время как Дилан исполнял роль посредника на переговорах и авторитетной мускулатуры. Одна из немногих вещей, на которые годились дублинцы, по мнению руководителей военизированного крыла, — это общение с другими дублинцами. По традиции в ИРА[65] всегда «рулили» парни с северным акцентом, и в данной ситуации им был Робертс.

Дилан обратился к Франко и выдвинул ультиматум. Республиканская армия хотела встретиться с ним и Томми Картером для обсуждения вопросов о просроченных взносах и отсутствии уважения в текущих делах. Франко добросовестно передал послание по цепочке.

Летом в Ферри-Глен толкутся многочисленные школьные экскурсии и туристы с фотоаппаратами. Совсем иное дело, когда начинает покусывать зимний мороз. В это время при естественном освещении тут проявляется свежая, угрюмая красота. Впрочем, Франко было некогда ею любоваться. Он был полностью занят контролем собственных ног.

Подняв взгляд, он увидел глаза Робертса, сверлившие его поверх сигареты. Фонарь над скамейкой горел несмотря на то, что эта часть парка закрывалась с наступлением сумерек. Включенный по ночам свет — своего рода «привет» от «парней в балаклавах»[66], память о которых до сих пор жива в этом городе. Робертс выпустил облачко дыма вверх, присовокупив его к сгущающемуся туману.

Наконец Франко достиг ровной площадки и прошел оставшееся расстояние в нарочито небрежной манере. На мгновение он даже задумался, не присвистнуть ли ему.

— Питер, Пол, — сказал он с ухмылкой.

— Ты опоздал.

Северное подвывание Робертса наверняка показалось бы агрессивным при любых обстоятельствах, но теперь оно выражало именно угрозу.

— И где, блядь, твой босс?

Франко пожал плечами.

— Паркует машину.

Следующим заговорил Дилан:

— Веди себя прилично, Франко.

— Я? — удивленно спросил Франко, снимая рюкзак и кладя его на землю.

— Да, блядь, ты, жирный хер! Еще раз: какого хуя нету Картера?

Франко посмотрел на Робертса долгим взглядом, затем повернулся к Дилану.