— Вторая буква «а».

— Тогда пиши «каркодил» и продолжай жить нормальной жизнью.

Гринго бросил газету на приборную панель.

— Знаешь, в чем твоя проблема? Тебе нужно научиться расслабляться. Возьми уроки у мистера О’Доннелла.

Вместо ответа Банни только фыркнул.

За Джоном О’Доннеллом (он же Айсман) они наблюдали большую часть прошлой недели. Объект для слежки регулярно меняли, чтобы не дать полицейским заскучать, но поскольку это означало наблюдение за домом через две улицы от Картера, помогало не особо. Процесс более-менее оживлялся, когда О’Доннелл выходил на пробежку, — главным образом оттого, что за ним было невозможно угнаться. Хорошо еще, что каждый день он бегал по одному и тому же маршруту: вверх вдоль канала и обратно. Этот человек был неутомим, как машина. Однако если Моран — его бывший коллега-рейнджер — обладал татуировками и накачанными стероидами мышцами, то О’Доннелл отличался спортивной сухощавостью. Несомненно, среди людей со схожим военным опытом было трудно подобрать более неодинаковых.

Моран, с его бритой головой и фигурой культуриста, явно считал наблюдавших за ним полицейских своей подневольной аудиторией. Он регулярно поднимал тяжести в гостиной, раздевшись до пояса. В освещенном окне это выглядело как одна из тех рекламных телепрограмм, которые показывают по ночам. Иногда, чтобы развеяться, он выскакивал из парадной двери и добегал до угла улицы только для того, чтобы остановиться и со смехом вернуться обратно. Потом он стал засекать, сколько требуется минут машине наблюдения, чтобы его нагнать. Подобным занятиям Моран предавался все то время, которое было не занято развлечениями с целым гаремом подружек. Две недели назад, когда за домом Морана наблюдали Памела Кобелиха Кэссиди и Динни Малдун, он открыл жалюзи в спальне и нагло ухмылялся им, явно занимаясь сексом. Некоторое время гарды обсуждали, не арестовать ли его за публичное непристойное поведение, но Моран находился в собственном доме и предусмотрительно держал девушку вне поля зрения. На следующем еженедельном брифинге Кобелиха предложила распечатать увеличенную фотографию мамы Морана и высоко поднять ее, если он опять попытается похулиганить. Очевидно, это выведет его из игры.

В противоположность Морану, О’Доннелл напоминал привидение. Он жил один и почти ни с кем не общался, за исключением учеников, которых тренировал в своем додзё[57]. Он занимался спортом, читал книги, ел и спал. У него даже не было телевизора, что, по мнению Гринго, являлось первым признаком психопата. Более того, О’Доннелл ни разу не подал виду, что знает, что за ним наблюдают. Ближе всего он подошел к этому на прошлой неделе, когда выбрался утром на свою лужайку и расстелил на ней коврик для йоги. Затем он сел, скрестив ноги, положил руки ладонями вверх на колени и просидел так два часа кряду, таращась на машину, в которой находились Банни и Гринго. Банни потом проверил, какая в тот день стояла погода: шесть градусов тепла. О’Доннелл сидел в жилете и спортивных штанах и спокойно на них глядел. Поначалу это казалось забавным: они стали корчить рожи, пытаясь вывести его из равновесия. Затем Гринго вышел из машины и спросил О’Доннелла, как проехать к ипподрому Лепардстауна[58]. Но тот сидел молча, почти не моргая и глядя сквозь них. В конце концов это стало немного раздражать, чего О’Доннелл, вероятно, и добивался. Он показал, что его сила воли наголову превосходит их. Через два часа он внезапно встал, свернул коврик и пошел обратно в дом, даже не улыбнувшись и не кивнув в их сторону.

Гринго азартно побарабанил по приборной панели.

— Да, забыл тебе сказать…

— Что?

— Кобелиха считает, что Томми Картер и Джон О’Доннелл могут быть… ну ты понял…

— Что?

— Парочкой.

— Чушь собачья, — возразил Банни. — Кобелиха вообще всех считает геями. Если бы она была права, человечество давно бы вымерло.

— Но посуди сам: никого из них двоих мы ни разу не видели с женщиной.

— В последнее время я и тебя не видел с женщиной.

— Это правда, но…

— Я хочу сказать, — перебил Банни, — что даже если, допустим, они геи, то явно будут держать это в тайне.

— Ну, как рассказывали на тех курсах по гомофобии, многие до сих пор нервничают перед каминг-аутом и всякое такое. Однако Джордж Майкл признался в прошлом году, знаешь ли.

— Да, но Джордж — поп-звезда международного масштаба, а Томми с Джоном — жестокие уголовники. Гейство ударит по их авторитету.

— Один из Крэев[59] был геем.

— Да ладно!

— Ага. Я где-то читал. Он сошел потом с ума. А еще Александр Македонский.

— Леонардо да Винчи.

— Аристотель.

— Естественно. Это же все от греков пошло.

— Кстати! — вспомнил Гринго. — Постарайся это принять: Аристотель и Платон были любовниками.

— Серьезно? Господи, только представь их постельные разговоры.

— О да. Великие мыслители всегда геи — это известный факт. Взять хотя бы Оскара нашего Уайльда.

— Ну конечно, Оскар. Само собой. Бедный парень чего только за это не натерпелся.

— Его даже «закрыли».

— А вспомни Алана Тьюринга. Человек взламывает код «Энигмы», фактически выигрывает для союзников Вторую мировую войну, а потом его подвергают всевозможным измывательствам[60].

— Это шокирует.

— Такого происходить не должно.

Банни бросил взгляд в зеркало заднего вида.

— Кстати, насчет «не должно».

Гринго посмотрел в свое зеркало, чтобы понять, о чем говорит напарник. По тротуару позади них шла группа из примерно двадцати детишек, одетых в форму ближайшей школы Святого Кевина.

— Школьники. Целая толпа, — сказал Банни. — А что, уроки уже кончились?

Гринго взглянул на часы.

— Нет, сейчас начало третьего. Если только это не какая-нибудь большая перемена или типа того.