Повинуясь взгляду Цецилии, она сняла чепец, и Антония скрипнула зубами: чудилось, солнце заглянуло в сумрачную комнату – такое чистое, золотое сияние исходило от рассыпавшихся волос незнакомки. Они были пышными, они ложились локонами, они свивались на концах мелкими трогательными кудряшками, закрывая лицо, которое таинственно просвечивало сквозь эту сияющую вуаль.

Цецилия усмехнулась и сделала еще один знак.

Тонкие, длинные пальцы вспорхнули к вороту платья и принялись его расстегивать. Даже отца Амедео прошиб пот, что же говорить о других мужчинах – нормальных мужчинах! К тому времени, как черный шелк бесформенной грудой сполз на пол, открыв взорам безупречную фигуру, обтянутую кружевом сорочки так туго, как перчатка обтягивает руку, оба они были почти невменяемы.

Девушка откинула с лица массу своих чудесных кудрей, и на присутствующих серьезно и строго взглянули ее огромные, прозрачные, серо-голубые глаза, обведенные темным ободком. Белый лоб, чуть розовые щеки, яркие губы…

Отец Балтазар почувствовал, что сердце его забилось с перебоями. Это была поразительно чувственная красота, и в то же время в ней ощущалось почти неземное целомудрие, нечто столь возвышенное, что горло сжимали слезы умиления, в то время как похоть жаждала немедленного утоления.

– Величит душа моя Господа… – изумленно произнес он строку из гимна, выражая искреннюю благодарность Создателю за столь совершенное его творение.

– Роза, – сказал отец Амедео восторженно. – Это же настоящая роза! Как ее имя, Цецилия?

– Вы его уже угадали, – улыбнулась аббатиса. – Ее так и зовут – Роза. Троянда!

– Троянда… – как завороженный, повторил отец Винченцо и осторожно протянул руку, пытаясь коснуться девушки. – Да полно! Неужели она живая?! Или призрак?

И отец Балтазар заметил, как впервые дрогнула равнодушная мраморная маска и в глазах прекрасной Троянды мелькнуло живое выражение.

Это была растерянность. Да-да, растерянность. Но почему?

А ей всего-навсего хотелось бы знать ответ на этот вопрос: она живая или призрак? Дважды пытаться уйти в мир мертвых и дважды возвращаться с порога – тут и впрямь засомневаешься: то ли ты вполне человек, то ли всего наполовину? Увы, переход к покою состоит из гнилых веревок и непослушных ножей – в этом Троянда была уверена. Она слишком ослабела там, в розовом саду, под журчанье вечных слез Ниобеи, чтобы нанести себе верный удар, да и Аретино успел-таки помешать и если не выхватил у нее оружие, то направил лезвие вскользь. Крови лилось много, а толку – чуть. Такой уж день выдался тогда: кровь, боль, страдание – и все бессмысленно. Бесполезно!

Троянде не дали умереть в саду подобно Молле, а перенесли в ее покои, и перевязали, и послали за лекарем, и она лежала чистая в чистой постели, окруженная заботливыми служанками, и все ходили вокруг нее на цыпочках, перешептываясь и споря, умрет ли она нынче или завтра… точь-в-точь как шептались несколько месяцев назад о Пьерине. Было трудно поверить, что грязная кучка мусора когда-то умоляла дать ей спокойно умереть, ибо теперь, стоило Пьерине пройти по дому, все склонялось и трепетало перед ней, а когда она, одетая в платье из серебряной парчи, с длинным шлейфом по испанской моде, являлась к Троянде и устремляла на нее то ли брезгливый, то ли сочувственный взор, казалось, будто молодые женщины для смеха поменялись местами: настолько теперешняя картина напоминала зеркальное отражение прежней, когда в постели лежала полуживая Пьерина, а Троянда стояла над ней со смешанным выражением жалости и брезгливости в глазах.

Аретино не пришел ни разу. Очевидно, он так же не хотел видеть Троянду, как и она его. Что-то высохло у нее в душе за те месяцы вынужденного одиночества, пока она мучилась ожиданием родов, терзалась угрызениями совести… а потом признание Аретино словно бы полило эту высохшую душу ядовитым раствором, и на ней теперь уже ничего не могло взойти. А он… то ли его запоздало томило раскаяние, то ли отвратительным показалось зрелище рожающей женщины, то ли не мог простить Троянде смерти сына… он не приходил. Зато приходила Джилья-Пьерина.

Джилья ничего, ни слова не говорила о случившемся. Она или молчала, разглядывая Троянду так пристально, что той становилось не по себе, или заводила какие-то странные разговоры, как бы ни к кому не обращенные и в то же время исполненные какого-то глубокого значения, – жаль только, что слишком глубокого, и измученный мозг Троянды никак не мог в эту глубину проникнуть.

Однажды Пьерина как бы между прочим сообщила, что кому-то из бывших друзей Аретино, не раз пользовавшемуся его милостями, но оказавшемуся неблагодарным и пустившим грязную клевету, по наущению великого Пьетро, который был на короткой ноге с дожем Венеции, отрубили руку и конец языка. Этот отсеченный кончик привязали к мизинцу отрубленной руки, а руку прибили к воротам дома, где жил клеветник. Утром следующего дня кровавый знак сняли, но к этому времени хозяин уже счел за лучшее покинуть Венецию.

Уделив внимание мстительности, Джилья начинала восхвалять великодушие Аретино по отношению к тем, кто не причиняет ему вреда. Оказалось, что он содержит четыре приюта для брошенных родителями маленьких девочек, которых усиленно обучают музыке, а потом отдают в дома богатых людей и в церковные хоры несравненных певиц и музыкантш. Жаль только, что мало опытных воспитательниц в этих школах…

В другой раз Джилья сказала, что ни одна женщина, которая хоть о чем-то попросит Аретино, не останется с неисполненной просьбой. Если она честная женщина и желает сама зарабатывать на хлеб, то Аретино определяет ее в одну из своих мастерских, где плетут кружево, или шьют платки, простыни, рубашки… Все изделия покупает он сам: они ему по большей части не нужны, однако он хочет дать бедняжкам постоянный заработок…

Как-то раз Джилья поведала о Франческине. Эта девочка училась в одной из знаменитых аретиновских школ музыки и пения, и талант ее был так велик, что она сделалась известной певицей, окруженной богатством и роскошью, которые обеспечивают ей многочисленные почитатели ее голоса и красоты. Ей нужна была наперсница – компаньонка, как говорят французы, – молодая, красивая, умная, как сама куртизанка Франческина.

Теперь тема куртизанок надолго стала главной в глубокомысленной болтовне Джильи.

– Жизнь куртизанок гораздо интереснее, чем жизнь патрицианок. Она появляется всюду, она свободна, в то время как патрицианки живут затворнической жизнью и показываются лишь во время больших торжеств. Конечно, они всецело зависят от щедрот своего покровителя, поэтому хорошо, если у дамы есть какие-то свои ценности, свои средства, на которые она может существовать, прежде чем выберет себе самого привлекательного и богатого любовника. Скажем, за такую вот безделушку, – Джилья бросила что-то тяжелое в постель Троянды, – любой ростовщик обеспечит доходы, на которые можно жить как принцесса! Посмотри, полюбуйся, как это красиво. А мне пора идти, – вдруг заторопилась Джилья. – Я совсем забыла… столько дел… И не скучай. Я непременно приду завтра. А ты пока почитай вот эту книгу. – И она подсунула под подушку Троянды томик в тисненом переплете. – Ну, до завтра!