Аретино ворвался в сад как ураган, и новые, новые лепестки посыпались на лицо Троянды, на землю, на траву…

Чудилось, всю жизнь Аретино только и делал, что принимал детей. Он перерезал пуповину кинжалом, который всегда носил у пояса, отшвырнул его, перевязал пуповину, сильным движением, вызвавшим у Троянды новый вопль, выдавил из ее тела послед, а потом схватил младенца и ринулся с ним к фонтану.

Троянда видела, как Пьетро обмывает своего ребенка, как освобождает его горло и своим большим ртом пытается вдуть воздух в крошечные приоткрытые губки. А на него безжизненными глазами смотрела мраморная Ниобея и все лила, лила свои слезы, переполнявшие чашу фонтана… Она ведь плакала потому, что завистливые боги отняли всех ее детей, и она знала: все усилия Аретино напрасны, спорить с волею богов бесполезно!

Наконец и Аретино осознал это и, осторожно положив младенца на траву, подошел к Троянде:

– Все напрасно. Он умер.

– Он?.. – едва шевельнула та губами, но Пьетро расслышал и кивнул:

– Да. Это мальчик. Сын был бы… Ох, зачем ты так? Зачем?! Неужели так возненавидела меня из-за Джильи, что решила отомстить?! Но это жестоко… так жестоко!

Он обхватил руками голову и закачался из стороны в сторону.

У Троянды слезы хлынули из глаз:

– Пьетро, прости меня! Прости! Я сделала это из любви к тебе. Я не знала… понимаешь, я не знала точно, твой ли это ребенок, поэтому…

Сквозь залитые слезами, растопыренные пальцы, которыми Аретино закрывал лицо, проглянул блестящий глаз.

– Мой ли это ребенок?! – потрясенно переспросил Аретино, опуская руки. – Ты что – изменяла мне?!

– Нет, нет, Пьетро! – вскричала Троянда в ужасе от того, как он понял ее слова. – Я не изменяла, я сама не знала…

– Неужели и тебе удалось совратить содомита? – перебил ее Пьетро. – Что, ты думала, что Луиджи тебя обрюхатил? Или кто? Кто, я спрашиваю?! Ты ведь никого больше не видела, только меня да его. Или кто-то из слуг похаживал к тебе украдкой?

Он в ярости схватил за руку беспомощно распростертую женщину, но вдруг опомнился – и выражение раскаяния и жалости сменило судорогу ненависти на его лице:

– Прости меня, Троянда. Какое это имеет теперь значение! Ребенок умер… Но ты не должна была так казнить себя! Я понимаю: ты раскаивалась. Но неужели ты думала, что я смогу быть жестоким к тебе?! Да что бы ты ни сделала… Кто из нас не грешен! Ты могла бы солгать – я бы поверил. Я бы охотно поверил, что он мой, и любил бы его, как люблю каждого из этого десятка мальчишек и девчонок, которые бегают по моему дому и путаются в ногах у всех. Черт их знает, может быть, и другие аретинки лгали мне и это тоже не мои дети, но я люблю их всех: черноглазых, голубоглазых, смуглых, розовых… Я бы даже ребенка Моллы любил, хоть он был бы, конечно, черен как смоль!

– Мол-лы?.. – выдохнула Троянда. – Так она тоже…

– Это было еще до тебя, – отмахнулся Аретино. – Правда, я сказал ей, что выгоню ее вон, если она понесет и родится черный младенец. Вот она и скрывалась: хотела, наверное, увидеть, кто родится, и если бы это был черномазый, она спрятала бы его и убила, а белого с торжеством показала бы мне.

Слезы бежали по вискам Троянды, стекали в траву и впитывались в землю. И кровь ее уже впиталась в землю – как кровь Моллы. Бедная, бедная… как же она страдала, как мучилась. Никто не поймет ее так, как Троянда, никто!

– О, Молла… – всхлипнула она. – Я ведь тоже хотела так же!

– Как? – нахмурился Аретино. – Неужели и ты боялась, что у тебя родится черный младенец? Ты что же, спуталась с мавром?!

– Нет! – выкрикнула Троянда, и рыдания затрясли ее тело. – Не с мавром, а с дьяволом!

Аретино замер с открытым ртом. Потом с усилием пошевелил губами:

– С дьяволом?..

– Да!

Троянда знала, что все кончено, что все для нее закончится сейчас навеки, но больше таить своего греха не могла:

– Ты никогда не спрашивал, почему я, монахиня, досталась тебе уже не девственной. Не знаю, что сказала тебе мать Цецилия: может быть, что на меня напали разбойники, или еще кто-то изнасиловал меня. Да, меня изнасиловали, но это был не человек! Однажды ночью ко мне в келью явился дьявол и осквернил меня. Я хотела повеситься, да веревка оборвалась. Мать Цецилия уговорила меня забыть… забыться… и на другой день я уже принадлежала тебе. Ну как я могла знать, от кого понесла: от тебя или от того чудовища в багровом плаще, которое терзало меня всю ночь?!

Выкрикнув это, Троянда с испугом уставилась на Аретино, который пятился, пятился от нее, пока не наткнулся на чашу фонтана. Троянда думала, что он сейчас повернется и ринется наутек, оглашая округу воплями: «Изыди, сатана!» – и крестясь, но Пьетро сполз на землю, запрокинул голову… и захохотал.

Захохотал!

Он смеялся, утирая слезы, он что-то говорил, но давился словами, смехом и слезами, и немалое прошло время, прежде чем Троянда разобрала:

– Девочка моя! Бедная моя девочка! Ну и глупа же ты была, бедняжка! Да неужели ты до сих пор не поняла, что и тогда, в келье, и потом, в нашей роскошной постели, с тобою был я… только я! Я хотел тебя – и получил. А красный плащ, и подвязка, и все такое – ну это просто… просто… – Он с некоторым смущением пожал плечами: – Ты же знаешь, как я люблю всякие представления!

Троянда закрыла глаза, глубоко вздохнула. Ни одной мысли не было у нее в голове, ни одно чувство не отягощало сердце. Холод, могильный холод…

Открыв глаза, она чуть потянулась – и пальцы ее коснулись рукояти кинжала, отброшенного Пьетро. Лезвие было слегка запачкано кровью там, где этот кинжал перерезал пуповину. Кровь ее ребенка…

– Троянда! Нет! Не надо! – вскричал Аретино, бросаясь к ней, но ее рука и кинжал оказались проворнее.

– Единственное чудо, которое меня трогает и по поводу которого я готов провозгласить свое credo quia absurdum[30]– «чудо» с Фомой Аквинским и куртизанкой, которую прислали братья, чтобы соблазнить аскета и отвлечь от мыслей о монашестве. Но Фома устоял… Вот истинное чудо! – хохотал, постукивая по столу давно пустым кубком, веселый лысый человек, одетый в дорогую zimarra из фиолетового атласа, отороченную таким пышным мехом, словно на улице стоял ветреный февраль, а не веселый, жаркий июнь.

– Вы бы не устояли, благочестивый отче, это всем известно, – резко перебила его дама – очевидно, дукесса, судя по ее малиновому атласному платью и тяжелому берету, украшенному страусовым пером и бесценным рубином. Дама была не слишком молода, однако обладала живым, ярким лицом, которое привлекало взоры собравшихся мужчин. Но сейчас она была слишком озабочена, и огонек, горевший в ее жгучих черных глазах, был огоньком не соблазна, а тревоги.