После церемонии толпа не спешила расходиться, как полицейские ни старались ее рассеять. Как идти домой с миром в душе, когда вот-вот должны нагрянуть немцы? Да, святые предупреждены, но куда им против танков? Люди, лишенные достоверной информации, нуждались в разговоре, во взаимном утешении, в убеждениях, что худшее еще не произошло. Человек с закатанными рукавами и желтой от табака бородкой, якобы располагавший вестями с фронта, доставленными зятем, и бывший, возможно, провокатором, расписывал бегство населения при приближении неприятеля и ужас, охвативший небольшие населенные пункты. «Женщины разбегаются, собирают безделушки, заколки, детей, матрасы, кукол, кошек, ходики, канареек. Мужчины грузят эту дребедень в машину или на телегу, и вся семья уезжает с небольшим запасом съестного, не зная, куда направиться и где провести ближайшую ночь… Даже крестьяне бросают свои хозяйства, забирая по несколько кур и кроликов, но оставляя коров и свиней…»

– А торговцы предметами роскоши? – холодно осведомился Альбер.

– Эти всегда бегут первыми.

Прирожденного проходимца посетило озарение. Неподалеку от Парижа раскинулась обетованная земля, покинутая жителями, Эльдорадо, с которого оставалось всего лишь сбить висячий замок, добыча для любого, кто не устрашится канонады. Он уже представлял себе опустевшие, безмолвные апартаменты, богатую обстановку, медленно собирающую пыль за опущенными жалюзи, свернутые ковры у стен, коллекции драгоценностей в витринах. В панике коллективного бегства, как в Помпеях, когда грохот извергающегося вулкана заставляет всех броситься врассыпную, а собаки начинают задыхаться от пепла, повалившего с небес, каждый уносит то, что поценнее: драгоценности, часы, столовое серебро и обеденный фарфор, хрусталь из Мурано, которым ни разу не посмели воспользоваться. Все это добро сваливают в коробки, обкладывают вместо соломы простынями. В последний момент оказывается, что в прицепе не осталось места, а время поджимает, приходится бросить семейные ценности, ограничившись случайными пустяками. Здесь разворачиваются сцены крайнего исступления. Знаменитый баритон прижимает к себе лысого пупса и утверждает, что это его талисман; спортсмен не мыслит жизни без коллекции марок; мать многочисленного семейства – без нот; адвокат, прославившийся едкими речами, теряет драгоценное время на поиски эмблемы своего клуба, хотя бывает там не больше двух раз в год и вообще будет к вечеру убит. Девушка задерживается у шубки, которую ей придется бросить.

Альбер, всегда наживавшийся на чужом горе, в одно мгновение представил все, чем всеобщее горе способно искупить его индивидуальные неприятности. И начал с кражи на Цветочной набережной велосипеда – скромного, дамского, с низким седлом, высоким рулем и корзиной на багажнике – удобным приспособлением для складирования добычи. Даже не будучи опытным велосипедистом, он быстро освоил свое приобретение и покатил навстречу судьбе, сильно виляя из-за нестерпимой жары, пустоты в голове, жжения в желудке и боли в икрах с непривычки.

Три недели ехал велосипедист навстречу беспорядочному потоку беженцев, бесконечной веренице машин, упряжек, тележек, задыхающимся больным, старикам, жалевшим, что покинули дом, и твердившим, что лучше было бы умереть в родных стенах. Это зрелище, которое он с усмешкой наблюдал поверх руля, ободряло его и толкало в избранном направлении, позволяя не обращать внимания на настойчивые слухи, достигавшие его ушей помимо его воли при каждой остановке. Опасность грозила ему не меньше, чем беженцам: он попадал под бомбежки, лежал в придорожных канавах, пережидая налеты, страдал поносом и жаждой, неоднократно бывал на пороге гибели, но знал и удовлетворение, причем какое! Уже на третий день он ел с дельфтского фаянса у подсвечника с семью свечами, дырявившего темноту семью язычками пламени, выпил целую бутылку бургундского, играл в бильярд, пока не догорели свечи, и спал на животе на свежем постельном белье, слюнявя ртом большую мягкую подушку и вдыхая сладостный ванильный аромат. После пробуждения он принял прохладную ванну и выбрал бриджи для гольфа, хлопковую сорочку и носки, сандалии францисканца; далее последовало чаепитие на балконе под надсадное мяуканье некормленых кошек.

Он не был ни домоседом, ни рутинером, поэтому редко оставался более чем на две ночи в домах, куда проникал, ломая дверные ручки или сбивая замки. Обшарив шкафы, вывернув ящики бельевых комодов и проникнув во все тайны простенков, он колотил ножками кресел зеркала, забивал унитазы семейными фотоальбомами и приступал к поиску нового гнезда для разорения. Чем ближе был фронт, тем меньше болела его язва, тем сильнее розовели щеки. Он больше не стыдился себя.

Поверьте мне. Ад по праву принадлежит тем, кому хорошо в аду. Как-то утром, когда он, облачившись в пижаму, пил чай в саду виллы нотариуса, в соседнее владение угодила бомба. Ударная волна швырнула Альбера вверх тормашками на клумбу с розами. Он тут же встал, извлек из ладоней иголки и обрел спокойствие, удостоверившись, что чайник цел и чай не остыл. Привыкнув к реву двухмоторных самолетов над головой и к разрывам снарядов, он стал обращать на громыхающие по бульварам бронемашины не больше внимания, чем железнодорожник – на ночные поезда.

Он вошел в пригород Лана через несколько часов после бомбардировки города. Небо перечеркивали длинные полосы черного дыма. У дороги догорал пакгауз. Тротуар перегораживала павшая лошадь. По обе стороны от изрытой воронками мостовой чернели слепые фасады. В крохотном садике с павильоном без стекол и двери краснела июньскими ягодами старая вишня, давшая едва ли не последний в жизни урожай. Альбер слопал столько вишен, что запротестовал его нездоровый желудок. Но это была единственная неприятность дня. В остальном он ощущал редкое довольство.

Перед ним тянулась улица, все дома на которой были выпотрошены, за исключением одного, в два этажа. В окна с вылетевшими стеклами были видны просторные, со вкусом обставленные комнаты. Гул приближался: последний налет эскадрильи, сбросившей бомбы за городом. Был разгар дня, Альбер хотел есть, пить и спать. Он бросил велосипед и проник в уцелевший дом.

Там он провел два дня в обществе служанки со слегка помутившимся рассудком, забытой хозяевами. Женщина была жирная, мягкая, терпеливая, не задавала вопросов и напевала, когда он ее насиловал. Когда он от нечего делать прижег ей соски, она заплакала, а потом попросила прощения. Собравшись ехать дальше, он надел ей на голову мешок и задушил.

В тот же день его задержал и препроводил в крепость немецкий патруль. Он думал, что его расстреляют как мародера, а его приняли за солдата, избавившегося от формы. Вместе с семью-восемью сотнями пленных из разных полков он с удивлением услышал слова офицера на безупречном французском языке:

– Я капитан Эрнст Юнгер. С вами будут обращаться в соответствии с законами войны. Я говорю о законах, принятых в цивилизованных странах.

После этого ободряющего вступления автор «В стальных грозах»,[3]презиравший нацистов за вульгарность, но обязанный Гитлеру командной должностью, попросил эльзасцев послужить их товарищам переводчиками, а потом задал, все еще по-французски, вопрос, который счел нужным занести в свой «Дневник» за 12 июня: