– Айдар…

– Вот! Предупреждали. Меня учителя на дух не переносят, за спиной шепчутся, а в глаза сказать не могут. Терпят. Потому что папа в спортзал маты купил.

– Неужели, – завелась Марина, – ты правда считаешь, что мне есть дело до матов?

– Вам – нет. Но Каракуц вас науськала: «Тухватуллина не тронь».

Умный пацан. Умный и одинокий, оттого злой.

– Мне нравится, что ты – личность. Это для меня главное, а не Каракуц.

– Джеффри Дамер тоже личность. И Тэд Банди.

– Кто?

– Серийные убийцы. Американские.

– Ну и примерчики.

– Марина Фаликовна, вы сами решили меня проведать? Или Костров заставил, а вы охали: «За что мне это»?

– Сама, конечно.

Ложь! Ложь! Ложь! От лжи было противно на душе.

– Понятно. – Тухватуллин словно мысли ее прочел. Темные, взрослые не по годам глаза погрустнели. – Идите, Марина Фаликовна. Не мучайте себя. За бананы спасибо.

«А ведь он тысячу раз прав, – думала Марина, балансируя на льду, – и про меня, и про Каракуц. Что лебезим перед папашей-спонсором, откупаясь оценками. И что навесили ярлыки, не разобравшись, не спросив, отчего он так щетинист. Бананы лицемерные притащила – как „подавись“!»

Подошва скользнула, Марина нелепо замахала руками, приложилась задницей об лед.

– Так мне и надо, – процедила она сквозь слезы.

На четырнадцатом году брака у Кострова появились секреты от жены, не сказать что маленькие. Страшные, клыкастые секреты, способные разорвать в клочья. Глодать кости и высасывать мозг.

Он принял правду. Стихийный агностик, насмехавшийся над экстрасенсами из телепередач, над бабушкиными суевериями, он понял абсолютно четко: на вверенной ему территории завелось чистое зло. Банальный прорыв трубы разбудил что-то темное, доселе дремавшее под землей. Вымышленный психолог лгал, и Костров нуждался в экзорцистах, а не в мозгоправах.

Простой взгляд на Нечестивый Лик отравил его. Впустил в привычный мир чудовищ.

В оранжерее он видел льва. Из плоти и крови – разбитый горшок тому доказательство. Но в то же время лев был частью пробудившейся темноты. Как и ночные кошмары, и галлюцинации, преследующие Кострова.

Смирившись, директор избавился хотя бы от одной проблемы. Он не сумасшедший. Не факт, что доктора подтвердят это, вздумай он рассказывать о львах в оранжерее.

Но он никому не рассказал.

Жена, волновавшаяся за его здоровье после «постельного» инцидента, успокоилась. Он выглядел бодрым, удивительным образом он и чувствовал себя значительно лучше. Словно лев расставил все на свои места. Целуя Любу, гуляя с дочерью, занимаясь должностными делами, он параллельно вел собственное расследование.

Сворачивал вкладку с сайтом министерства и читал статьи о порче, проклятиях, фантомах. Кенийский охотник, убивший льва, был найден растерзанным в запертом доме. Жителя Дрездена преследовал демон: инфернальное лицо мерещилось всюду, складываясь из мозаики в театре, из ветвей деревьев, из узоров инея на стекле.

Особенно Кострова интересовали две темы: аномалии в прошлом Горшина и рисунки, сводящие зрителя с ума.

Город не был богат мистическими историями.

В две тысячи втором охотники нашли в лесу причудливый каменный диск – по мнению уфологов, деталь летающей тарелки. В девяносто седьмом пилот военного истребителя, совершавшего учебный полет, наблюдал над Горшином скопление неопознанных объектов.

На этом – все.

Поразмыслив, Костров вычеркнул инопланетную версию.

Зато запрос про рисунки, обладающие сверхъестественным влиянием на человека, Гугл удовлетворил с лихвой. Целая галерея зловещих полотен.

Самая известная картина американского художника Стоунхема называлась «Руки сопротивляются ему». Тревожный сюрреализм с мальчиком, куклой и детскими ладошками. Первый владелец картины, актер, игравший в «Крестном отце», скоропостижно скончался, как и искусствовед, первым оценивший ее. Полотно очутилось на свалке, где его подобрала семья, вскоре заметившая, что персонажи «Рук» перемещаются. Установленная камера с датчиком движения включалась несколько раз за ночь. Балуют ли малыш и его кукла в новом доме у чикагского коллекционера – история умалчивала.

Другим проклятым полотном был «Плачущий мальчик» испанца Браголина. По легенде, натурщику, сыну художника, никак не удавалось заплакать, и горе-папаша искусства ради зажигал перед его лицом спички – мальчик боялся огня. Слухи, что Браголин сгорел заживо, опровергает Википедия (он умер в тысяча девятьсот восемьдесят первом от рака пищевода). «Плачущая» картина, говорят, опасна: дома, где висели репродукции Браголина, сгорали дотла.

«Водяные лилии» Моне, «Венера» Веласкеса, даже «Мона Лиза»: картин с дурной репутацией – пруд пруди.

Но то картины на холсте… нарисованные людьми…

«А почему, – задумался Костров, – подвальный Лик не мог быть нарисован? В особняке жил художник, Стопфольд».

Чувствуя, что напал на след, Костров забарабанил по клавиатуре. Скачал мемуары посещавшего Горшин врача.

«…Г. С. презентовал новую картину. „Монах-отшельник“. Ужас ужасный. Вместо монаха – некое чудище, прожигающее буркалами публику. Дамы покинули гостиную – смотреть на полотно гадко и неловко…»

Похоже на описание Лика? Да, и прожигающий взгляд, и неловкость, вызываемая им.

Допустим, Стопфольд нарисовал в подвале портрет, который исчез со временем, но после потопа проявился, как симпатические чернила…

Теория рушилась, не успев оформиться. Бетон в подвале родом из СССР…

Погруженный в раздумья, директор вышел в коридор. Знали бы коллеги, чем он занят. Но коллеги не спускались в подвал. А кто спускался?

Тиль и Игнатьич. Повлиял ли на них жуткий портрет?

Тиль определенно изменился. Избегал Кострова, улыбался себе под нос, бродил неприкаянный по школе. Игнатьич где-то умудрился заиметь фингал, Костров потребовал, чтобы он носил солнцезащитные очки, не позорился при детях. Но в остальном слесарь был прежним, нормальным.

«Кто же ты?» – спросил Костров притаившуюся внизу тьму.

Идущий мимо Прокопьев предложил пообедать. Директор отказался – не до того. Заглянул в библиотеку.

– Не помешаю?

– Что ты. Ищу рецепты на вечер. Приготовлю нам папарделли.

– Гороховый суп?

– Нет, дурачок. Яичную пасту.

Он притворил за собой дверь. Люба поманила жестом.

– Выдалась минутка.