огней казались объятыми пламенем, но это всего только игра света. По воздуху плыли шапки разноцветных зонтов. Из-под колёс машин, шумно проезжающих по дороге, струями вылетали брызги. Ощетинившийся мир отряхивался и расправлял складки. На светофоре Профессор взял меня за руку, а я, разинув от неожиданности рот, уронила мороженое. Вафельный рожок шмякнулся в дрожащую от придорожных огней лужу.

– Не страшно, – он смотрел на меня строго, но по-отечески заботливо и, изображая Марлона Брандо, – «я сделаю тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться»[15], – протянул мне своё фисташковое, со следами прекрасных зубов, мороженое.

Ах, если бы мои одногруппники увидели меня прямо сейчас, в этот самый миг, когда закатное небо заволокли полчища сиреневых туч, а на улице, как спички, зажглись фонари, у них бы слюнки потекли от зависти.

Мы быстро нашли галерею в Армянском переулке, служившую мастерской художнику Р. Я знала этого художника по его гипсовым скульптурам в форме рогатых голов носорогов, которые продавались в книжном магазине, куда я заходила посмотреть на красивые обложки, полистать литературные журналы, на которые у меня не было денег, но мне нравилось трогать шершавую бумагу такого кремового оттенка, что казалось, о неё можно запачкать руки. Его скульптуры, вероятно, хорошо продавались, и на эти деньги он мог позволить себе в одиночку снимать мастерскую на Китай-городе.

Галерея располагалась на первом этаже небольшого двухэтажного здания. Возможно, когда-то это был жилой дом, пришедший в аварийное состояние и освобождённый под нежилые помещения, которые до времени сдавали художникам. Внутри оказалось неожиданно просторно и гулко. Большие гипсокартонные панели разделяли пространство на зоны. На полу, сгруженные, лежали мешки с гипсом и стояли низкие вёдра с белой краской. Отовсюду торчали уже знакомые мне рога и клювы.

В рабочем пространстве, оборудованном под однодневную выставку, вдоль тёмного деревянного пола тянулись толстые трубы. На грязно-белых стенах развешаны листы цветной бумаги с мелко напечатанным текстом. На другой стене – коллаж из цветных фотографий. По периметру стояли низкие застеклённые витрины, в которых были выставлены объекты, по большей части найденные предметы – камни, осколки стекла, сухие растения и куски чёрствого хлеба, использованные и засохшие в замысловатых позах чайные пакетики и даже красная коробка с картошкой фри из «Макдоналдса», находившегося по соседству. Всё это выглядело довольно мило в своей наивной простоте. Я ходила между витринами, рассматривая пористый камень, похожий на распухший лиловый язык и блистер со знакомым нейролептиком – розовые таблетки, которые я сама принимала в коктейле с чудодейственным антидепрессантом. Но это узнавание, подчёркивающее моё родство с автором выставленных под стеклом работ, не сокращало дистанцию между нами, но демонстрировало лишь неуникальность нашего опыта. Предполагалось, что работы, помещённые в пространство галереи, должны эпатировать, но на деле вызывали лишь неприятную усталость от консервированного протеста против унитарности искусства.

Но одна скульптура, узнавание от которой больно кольнуло в сердце, особенно мне понравилась. Сделанная будто с меня, стояла отвёрнутая лицом в угол фигура ребёнка, прямо сидящего за старомодной партой с чернильницей. У маленького человека было взрослое лицо.

Как только мы зашли внутрь, Профессор весь будто зажёгся. Энергично двигаясь на пружинистых ногах, он поспешил присоединиться к группе выпускников, которые раньше у него учились и с которыми он поддерживал отношения. Они трогательно расцеловались, похлопывая друг друга по спине. Я знала их в лицо, но подойти и познакомиться лично мне, по озвученному сегодня в Подколокло уговору, было строго-настрого запрещено, как и отвечать на любые, касающиеся Профессора, вопросы.

Возможно, чтобы вызвать его одобрение, доказать, что мне можно доверять, я немного перестаралась, делая вид, что мы вовсе не знакомы. Мне казалось, что присутствующим всё известно, все знают, что мы пришли вместе, что предыдущие ночь и день мы провели вместе. Я старалась держаться подальше от Профессора, боковым зрением следя за его перемещениями по залу.

В стороне от входа стояли два сдвинутых, покрытых клеёнкой стола, служивших импровизированным фуршетом. Ребристыми башенками высились прозрачные пластиковые стаканчики, на металлическом подносе лежали пронзительно-зелёные яблоки. Под столом громоздились уже пустые бутылки из-под вина, а рядом, переминаясь с ноги на ногу, толпилась группа моих однокурсников, увидев которых я не преминула спрятаться за гипсовой перегородкой.

Он ходил, не снимая ни свою шляпу-федору, ни объёмный шарф, ни чёрную кожаную перчатку, в которой сжимал мягкий пластиковый стаканчик с вином. Объекты на выставке мало его интересовали, но он часто подходил к столу, являющемуся в некоторой мере частью инсталляции, чтобы подлить вина. И я, недолго думая, взяла с него пример, долив себе то, что оставалось на дне бутылки. Кислого и тёплого вина мне хватило на два скупых глотка, и я, сминая в руке пустой стаканчик, а также чувствуя, что не могу больше избегать однокурсников, выжидающе поглядывающих на меня, медленно, словно на ватных ногах, подошла к ним.

– Ну что тут интересного? – спрашиваю я не своим голосом.

– Было интересно, пока вино не закончилось, – отвечает девочка с красными волосами.

– Тебе подлить? – спрашивает парень с редкой бородкой, который учился в мастерской скульптуры. Мы сидели рядом на лекциях по социальной философии.

– Да, – отвечаю я, и он достаёт из холщовой сумки на плече вино в тетрапаке.

– А вы что, вместе пришли? – спрашивает девочка с красными волосами. Недавно она сказала мне, что хочет перейти в нашу мастерскую.

– Что, с кем? – делая глоток вина, спрашиваю я.

– Я видела, вы с Принцем вместе зашли.

Вездесущая, она ходила на все вечеринки и всё обо всех знала.

– По дороге встретились.

– А, понятно, – смеясь, говорит она.

Я мысленно делаю в голове закладку позже вернуться к вопросу о том, что могло быть ей известно.

– Мы в бар собираемся, – говорит парень. – Пойдёшь с нами?

– Нет, наверное. Я скоро домой.

– Ну ладно, – они, не торопясь, поднимают с пола рюкзаки и, прекратив наконец этот вымученный диалог, отходят, оставляя меня в недоумении. Я решаю попрощаться с Профессором и пойти домой, но в зале галереи его нет.

Выхожу на улицу, прячась от дождя, встаю под аркой над домом. Профессор стоит в центре круга, будто окружённый волками. Молодые люди гогочут, по очереди передавая друг другу бутылку с вином. Он плохо держится на ногах, и я подозреваю, что смеются они не над его шутками, а над ним. Я вижу в их глазах знакомый хищный блеск. Неуправляемый гнев молнией прошибает мне череп. Я больше не могу, смотря на их насмешки, держать дистанцию. Я подхожу и встаю тенью за спиной Профессора, готовая, если что, сцепиться насмерть с любым, кто