Я покрыт снегом – хотя скорее промок, – и вокруг метель, будто природа напоминает о том, что я упустил. Я не знаю, сколько уже бегу, но дыхание в норме, я не вспотел; значит, не так уж долго. Ночь черным-черна, даже проблеск кошачьих глаз не освещает мой путь.

Передо мной белый “Рейнджровер”; выхлоп кашляет, двигатель гортанно рычит, намекая на усилия ехать быстрее, и он ехал бы, если б не погода. Этот “Рейнджровер” и есть причина, по которой я бегу по сельской дороге в снежную бурю?

Названная машина чуть притормаживает – два красных обрезка тормозных сигналов пылают в белом вихре, – затем мучительно уходит в резкий левый поворот. Я не сбавляю темп – на самом деле удваиваю его, ускоряюсь, наверстываю несколько ярдов – и получаю драгоценные секунды на размышления.

Что последнее я помню?

Ничего.

Я детектив?

Я думаю об этом в шутку, но это звучит как правда или, по крайней мере, достаточно правдоподобно. Я принимаю это; оставляю временный ярлычок, пока не появится что-то поосновательнее.

Дорога выравнивается, и машина благодарно ревет. Я не знаю, почему не могу упустить ее, почему она – и ее водитель – так важна; знаю только, что это так.

Затем из пустоты приходит мысль, завернутая ленточкой.

Там была девушка.

Девушка-подросток, и она помогала мне. Значит, вся эта штука с полицией маловероятна, поскольку у детективов редко бывают четырнадцатилетние напарницы.

Она предупреждала меня о беспамятстве. Говорила, что оно случится – и я могу его отсрочить, – но со временем оно все равно наступит. Единственное, что я на самом деле могу вспомнить, это обещание амнезии. Забавно…

Снег на секунду стихает, и я думаю о своем старом учителе младших классов, мистере Дженнингсе. “Снег, Джо, – говорил он, – идет, когда Всемогущий ерошит волосы. Божья перхоть, парень. И пользы от него столько же”.

Я смеюсь (глухой звук, уносимый вдаль безликим ландшафтом) над тем, что могу это вспомнить, но не помню, кто я, где я или почему гонюсь за машиной по дороге.

Только это не совсем верно.

Джо.

Так меня назвал мистер Дженнингс, потому что это мое имя.

Джо.

И факт подкрепляет листок на моем пальто.

“Я ДЖО!”

Джо Лазарус.

Машина разгоняется, и хотя я не устал (даже не вспотел, как такое возможно?), я не могу угнаться за ней.

Она поворачивает и исчезает; ее выхлоп дразнит меня.

Я стою посреди дороги, абсолютно один.

И до последних мгновений не замечаю другую машину.

Она тише “Мерседеса” – у нее электрическое урчание, – но это меня не извиняет. Я оборачиваюсь, но слишком поздно; фары ослепляют; кажется, будто она меня не видит. Ни скрипа шин, ни поворота руля, только прущий прямо на меня отвал.

В секунду перед ударом в мое подсознание вплетается ночной кошмар. Ко мне движется бесформенная фигура; ее кости перекручены, как на картинах Дали. Вместо лица у нее череп, за которым лежит безумие, потому что когда она открывает пасть, я вижу лишь бесконечную россыпь черных и белых зубов и океан крови.

Она говорит без слов, ее голос – яд в моей голове. И когда она шепчет свое имя, я почти радуюсь удару машины.

Но удара нет.

Машина проходит сквозь меня, и я издаю незаработанный вопль, поскольку боль, которая должна прийти следом, – ловкий обман.

“Это потому, что ты мертв, тупой придурок, – произносит голос девушки-подростка. – Ты мертв и забываешь вещи. Поэтому у тебя и есть блокнот”.

Блокнот.

Я хлопаю по пальто; наградой мне – ободряющая выпуклость.

Достаю его, провожу пальцем по рельефной эмблеме.

“Драгнет”. “Драгнет”, из-за моего папы.

Я открываю блокнот, поглощаю страницы и записи на них, узнаю о Загоне, чистилище и убитом детективе, носящем мое имя, о предательстве напарника, который был другом».

– Значит, я детектив, – вслух произнес Джо, закрывая блокнот. – Просто не очень хороший.

Блокнот правда выполнил свою задачу. Он помог ему получить воспоминания назад.

Он вспомнил, что мертв, что его память, которая делает его им, подвержена воздействию этого мира и разлагается с каждой секундой.

Он вспомнил общественный центр и существо, забравшее девушку.

Он вспомнил вину, которую чувствовал, потому что не смог спасти ее.

Он вспомнил, что удерживать эти знания становится труднее с каждой секундой и довольно скоро станет невозможно.

Он вспомнил жвачку.

Джо засунул руку в карман и выудил пустую обертку. Жвачки не было. Он использовал всю.

Он использовал всю, его хрупкие воспоминания распадаются, а он так и не приблизился к разгадке своего убийства…

Джо вытащил блокнот и еще раз открыл его. Пит признался. Если б Джо все еще дышал, был копом из плоти и крови, он напечатал бы это признание и расчистил бы место на полке для очередного поощрения. Тогда почему же он стоит в этих ледяных полях, совершенно один, с остывшим следом?

Что-то в признании Пита ощущалось не на месте, вот почему. По опыту Джо (и неважно, насколько ненадежным был пересказчик этого опыта), люди признавались в преступлении по двум причинам: либо их давила вина, высасывающая душу, либо они присваивали себе бандитские заслуги, которые им не предназначались.

Пит и чувство вины шагали по разным улицам (правда, которую Джо знал задолго до того, как узнал о его истинной преступной натуре); следовательно, его бывший напарник присвоил это преступление. Приказывать, угрожая насилием, одно дело; приказывать, когда эта угроза превратилась в реальность, – совсем другое. Питу выгодно, чтобы его лакеи верили: пойти поперек приказов означает смерть. Смерть Джо – часть планов их хозяина. И совсем невыгодна альтернатива: кто-то добрался до Джо первым. Причем в одном из убежищ Пита.

«Предположения, – подумал Джо, – замешанные с убеждениями, чушью и чистыми догадками. Хотя это не означает, что я ошибаюсь, поскольку есть один железобетонный факт: я все еще здесь, болтаюсь по земле немертвым бродягой, нижайшим из низких, пытаясь отыскать правду. Если б я ее нашел, меня бы тут больше не было».

Последние слова, записанные в блокноте, последнее, что успела сказать Дейзи-Мэй, прежде чем ее схватили.

«Ракушечная отмель».

Колокольчики защекотали воздух, едва слышимые на ветру, и Джо осознал: при остывшем следе у него мало вариантов, помимо выдохнутого напоследок совета Дейзи-Мэй.

* * *

«Ракушечная отмель» в Алабаме была студией звукозаписи, не столько пропитанной, сколько утонувшей в болотистом, опилочном соуле и блюзе. Место рок-н-ролла, скромный кусок бетона, давший пристанище «Роллинг стоунз», «Линэрд скинэрд» и многим другим музыкантам, рвущимся приобщиться к этой линии раскола магии ритм-энд-блюза.