эмоциональность может быть вредной, свидетельствует не только истерика Юлии, вызванная разбитым сердцем, но и ее неспособность контролировать даже положительные эмоции. Во время счастливой фазы отношений с Александром героиня демонстрирует свою физическую уязвимость перед избытком страсти: и когда она с волнением ожидает своего возлюбленного, и когда испытывает блаженство от его присутствия, эмоциональное перевозбуждение значительно утомляет и изнуряет ее[248]. В обоих случаях причиной ее «болезненного томления» называется интенсивная нервная деятельность. Представление о неумеренности романтического восприятия – отстаиваемое Адуевым-дядей и до сих пор по большей части поддерживаемое рассказчиком – находит в примере Юлии свое буквальное, физиологическое выражение. Фигура истерической женщины противопоставлена «культурному» романтику Адуеву и вносит свой вклад в достижение предполагаемой цели романа – дискредитации романтизма не только как набора избитых клише, но и как патологической чувствительности[249].

Эпилог романа: триумф психологической модели

Когда в эпилоге романа Александр предстает расчетливым циником и рационалистом, страдающим от той же «прозаической» боли в пояснице, которая мучила его дядю, победа Адуева-старшего над романтическим идеализмом кажется полной. Долгожданное объятие героев в конце романа символизирует не только признание племянника дядей, как предположил М. Эре, но и абсолютное принятие Александром антиромантических, современных ценностей и знаменует триумф Адуева-старшего [Ehre 1973: 126]. Однако «Обыкновенная история» не только сводит счеты с романтической идеализацией действительности и ее культом эмоциональности, но и ставит под сомнение противоположное мировоззрение, представленное Адуевым-дядей. Характерно, что Гончаров использует фигуру другой (квази-)страдающей от любви женщины, чтобы ниспровергнуть идеалы рациональности и эмоциональной сдержанности, проповедуемые Петром Иванычем. На протяжении всего романа идеи Адуева-старшего о любви и браке встречают сопротивление не только со стороны племянника-романтика, но и его собственной молодой жены Лизаветы Александровны, которая в спорах двух мужчин обычно принимает сторону Александра. Муж одерживает верх в этой «схватке», но дорогой ценой. Его теория брака основывается на привычке, выступающей суррогатом чувств, а также полном, хотя и скрытом, контроле мужа над жизнью жены; Лизавета Александровна как объект этой последовательно применяемой теории оказывается не только эмоционально подавленной, но и физически истощенной. В эпилоге, когда Петр Иваныч приближается к кульминации карьеры и становится свидетелем триумфа своей прагматической философии в успешной жизни племянника, он сталкивается с загадочным недугом жены и в конечном итоге вынужден взять за него ответственность.

Один из финальных эпизодов романа, что характерно, – сцена диагностики: Адуев-старший обсуждает состояние жены с доктором, который только что провел медицинский осмотр Лизаветы. Металитературное описание врача выдает осознание Гончаровым условности подобной диагностической сцены:

На кресле близ стола сидел невысокого роста, полный человек с крестом на шее, в застегнутом наглухо фраке, положив одну ногу на другую. Недоставало только в руках трости с большим золотым набалдашником, той классической трости, по которой читатель, бывало, сейчас узнавал доктора в романах и повестях [Гончаров 1997, 1: 453][250].

И действительно, дальнейшая сцена разворачивается в соответствии с классической психологической моделью. «Я сначала предполагал физиологическую причину, – признается врач, – у нее не было детей… но, кажется, нет! Может быть, причина чисто психологическая…» [там же: 454]. Доктор продолжает настаивать, что нет никаких явных физических доказательств наличия у его пациентки медицинской проблемы: «организм ее не тронут», она не сообщает ни о каких симптомах («ничего в себе не замечает»), и, кроме анемии и некоторого «упадка сил», физически с ней все в порядке. «Нездоровье ее отрицательное, а не положительное», – отмечает доктор [там же: 455]. Как мы уже знаем из «Эфиопики» Гелиодора, где Хариклея не «жалуется на внутреннюю боль», не страдает от лихорадки или головных болей и не проявляет дисбаланса гуморов, такое «отрицательное» состояние указывает на психогенное расстройство. Хотя врач не исключает возможности возникновения серьезной соматической проблемы в результате психологического расстройства, его прогноз – «Конечно, со временем оно может пасть на легкие…» – соответствует культурной мифологии XIX века о туберкулезе как «духовном» и психогенном заболевании.

Психологическая болезнь (или «нездоровье») Лизаветы, по сути, вдвойне отрицательна: не только из-за отсутствия определенных симптомов, но и из-за этиологии, которую врач, что примечательно, определяет в терминах недостатка («подавленные желания», «нужда» и «недостаток»). Первоначальное предположение доктора о физиологической причине расстройства Лизаветы (бездетность), хотя в итоге и было отвергнуто, также связывало болезнь с неким недостатком. В то же время заключение врача, упоминающее подавление, наводит на мысль о гидравлической модели эмоций, которую, как мы знаем, Петр Адуев отстаивал в своих дискуссиях с Александром и по-настоящему реализовал в своем браке. Однако Адуев, как обычно сопротивляющийся психологическому объяснению, делает вид, что понимает «диагноз» в экономических терминах: «Нужда, желания! – перебил Петр Иваныч, – все ее желания предупреждаются; я знаю ее вкус, привычки. А нужда… гм! Вы видите наш дом, знаете, как мы живем?..» [там же]. Это заявление выдает его стратегию контроля за желаниями жены и в конечном счете их устранения: действительно, если недостаток – основа желания, то усилия Адуева по постоянному удовлетворению потребностей женщины делают само ее желание бессмысленным. Характерно, что, когда Петр Иваныч с запозданием начинает интересоваться желаниями или предпочтениями жены, она заявляет, что у нее их нет; когда он продолжает настаивать, Лизавета высказывает лишь «отрицательное» желание, прося мужа отменить регулярные пятничные ужины, которые ее утомляют.

Хотя ни Адуев-старший, ни доктор, ни рассказчик не уточняют, какие именно желания и эмоции Лизавете приходилось подавлять с таким разрушительным для здоровья результатом, ее состояние явно представляет собой особую разновидность любовной болезни. Один из симптомов – резкое изменение внешности, свидетельствующее как о десексуализации, так и о недостатке: «блеск взоров» уступил место «матовому взгляду», некогда «пышные плечи» стали «плоскими», а «стройный бюст» – «гладким», так что теперь «блуза свободно и ровно стелется» по ним [там же: 455–456]. И в самом деле, Петр Адуев последовательно исключал из своей модели идеального брака страстную любовь, и именно она, по его мнению, могла бы теперь вылечить его жену:

Ему что-то говорило, что если б он мог пасть к ее ногам, с любовью заключить ее в объятия и голосом страсти сказать ей, что жил только для нее, что цель всех трудов, суеты, карьеры, стяжания – была она <…> Он понимал, что такие слова были бы действием гальванизма на труп, что она вдруг процвела бы здоровьем, счастьем и на воды не понадобилось бы ехать.

Однако такое средство оказывается недоступно: «…порывшись в душе своей, Петр Иваныч не нашел там и следа страсти» [там же: 460] и посчитал невозможным предложить жене «лекарство», как он сам это называл, притворной романтической любви.

Но болезнь Лизаветы – это не традиционное «угасание» отвергнутой возлюбленной: она сама больше не способна любить. На полувопрос, полуутверждение мужа: «…а ведь ты любишь же меня…» – Лизавета отвечает: «Да, я очень… привыкла к тебе» [там же: 466]. Ее своеобразная форма любовной тоски возникает не столько из-за отсутствия взаимности со стороны любимого, сколько из-за внутренней эмоциональной пустоты (нашедшей свое отражение на физическом уровне в виде бесплодия) – недостатка страсти, вызванного холодным и расчетливым подходом мужа. Примечательно, что, когда Петр Иваныч выражает беспокойство по поводу здоровья Лизаветы, та отвечает, казалось бы, положительным утверждением, которое, однако, быстро превращается в отрицательное: «Я здорова, я ничего не чувствую» [там же: 457]. «Отсутствие чувств», если понимать его в эмоциональном, а не физическом смысле, как