Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вновь о наших делах. Теперь вам наверняка ясно, почему я всячески содействовал браку между вами и моей дочерью, а также почему я скрыл правду от вас обоих, опасаясь, что стань она вам известна, как вам в голову пришла бы какая-нибудь абсурдная мысль, – к чему вы, увы, по моим наблюдениям, склонны, – которая бы вынудила вас разорвать помолвку.
У меня нет оснований, Руперт, думать о вас иначе. Об одном деле я умолчу, хотя, пусть даже непреднамеренно – не знаю, каковы были ваши намерения в те дни – вы оказали мне огромную услугу. Я не держу на вас зла, как полагаю, и вы на меня, когда дочитаете это письмо. Но есть и иная причина для нашей взаимной антипатии. Я искренне желал иметь собственных сыновей. Признаюсь честно, с годами это вполне понятное желание превратилась едва ли не в навязчивую идею, но стоит мне подумать об этих сыновьях, как на их месте я вижу в а с. Вы унаследуете титул и внушительное состояние, которое должно было перейти им. Поэтому вполне естественно, что я сделал все для того, чтобы единственный ребенок получил свою законную долю, а после нее, в свою очередь, и ее дети.
И еще кое-что. Я уважаю вас. Думаю, что, возмужав, вы стали хорошим человеком и верны вашим принципам, хотя я и не разделяю их. Вы сделали то, чего не сделал ни один из нас, а именно, собственными трудами снискали себе положение в обществе и доброе имя. Поэтому я со спокойной душой и уверенностью вручаю Эдит в ваши руки, тем более что вы искренне привязались к ней. Иначе она с большой вероятностью угодила бы в другие – а именно, этого мота и проходимца Дика Лермера, которого я рекомендовал бы вам остерегаться.
Искренне ваш,
Дэвен.
P.S. Я весьма сожалею, что именно в этот момент вашей жизни вы получили приказ вернуться в Египет. Вам следовало настоять на том, чтобы Эдит сопровождала вас, ибо carpe diem[13] и связанные с ним радости – прекрасный девиз. Глупо оставлять жену одну, пусть даже это жена только по имени. Но, как обычно, тут сказались ваше собственное упрямство и донкихотовские замашки, ибо этим утром Эдит предлагала поехать с вами. Вы же, в моем присутствии, отказали ей в этом желании. Я не стал вмешиваться, и теперь вы несете всю ответственность за ваше решение. Поверьте, ради вас обоих я искренне желаю вашего скорейшего возвращения.
Руперт вернул письмо в конверт, который, в свою очередь, сунул в карман. Что он мог сказать, а тем более сделать? Судьба поймала его в свои сети. Да, но чем все это кончится? Он спрашивал это у ночи, он спрашивал у собственного сердца, но ответа так и не услышал. Лишь стук колес, уносивших его вдаль, как будто превратился в слова, говоря ему:
– Ты женился на дочери Дэвена! Несчастный! Несчастный! Несчастный!
Колеса поезда пели ему эту песню, пока он ехал по Англии, Франции и Италии. Затем груз этой песни принял винт судна, и она преследовала его до тех пор, пока перед ним не возникли берега Египта, и он вновь посмотрел в лицо своему долгу.
Примерно через шесть недель после того, как он на вокзале Черинг-Кросс попрощался с Эдит, Руперт вновь стоял на берегах Нила, глядя при свете полной луны на каменных колоссов на фасаде храма в Абу-Симбеле. Сколько же событий произошло с ним с тех пор, как он смотрел на их кроткие каменные улыбки. Не удивительно, что их неизменность не только показалась ему странной, но даже слегка раздражала. Почему-то он ожидал, что они тоже изменятся.
Безусловно, сам Руперт изменился, причем, настолько, что обладай эти статуи памятью, они бы вряд ли узнали его, ибо теперь на нем были длинные одеяния арабского шейха. Впрочем, он отдавал себе отчет в том, что они бессильны скрыть его европейское происхождение. И все же он надеялся, что в этой жаркой, опустошенной войной земле, по которой редко кто путешествовал, они помогут ему избежать подозрительных взглядов бродячих арабов, или даже шпионов, следящих за его небольшим караваном из зарослей чахлого кустарника или с вершины бархана в паре миль отсюда.
Для остальных, если его разоблачат, он намеревался объявить себя европейцем немецкой крови, который пришел в эти места, чтобы продать свои товары неким шейхам, которые изъявили желание их у него приобрести по хорошей цене. С этой целью он имел при себе лицензию на ведение торговли, выданную каирскими властями на имя некоего Мухаммеда, немца, принявшего мусульманство, чье европейское имя было Карл Готтшалк. Его товары, нагруженные на восьмерых верблюдов, состояли из хлопка, сахара, медной проволоки и, что довольно странно, нескольких ружей и боеприпасов к ним. Но еще более странно было то, что сей торговец зачем-то имел при себе тысячу фунтов золотом. Наверно, не стоит объяснять, что все эти вещи на самом деле были ни чем иным, как подарками, призванными переманить на свою сторону колеблющихся приграничных вождей, к коим он собственно и держал путь, заручиться их помощью и поддержкой в наступлении, которое должно было стать первым шагом в повторном завоевании Судана.
Он выехал несколько дней назад из Дерра, что напротив Короско, с караваном из примерно трех десятков верблюдов и двадцатью пятью преданными воинами, в основном суданцами; все они имели опыт участия в военных операциях, хотя и были одеты погонщиками и слугами. В Абу-Симбеле Руперт должен был получить отчеты лазутчиков, которых заранее отправили собирать информацию, после чего двинуться через пустыню для выполнения цели своей миссии.
Чтобы спокойно обдумать и взвесить опасные стороны порученного ему дела, – ибо даже ночью ему мешало фырканье верблюдов в лагере, который он разбил в нескольких сотнях ярдах отсюда, – Руперт вошел в гипостиль высеченного в скале храма. Здесь он сел на нанесенный внутрь сухой песок и прислонился спиной к третьей в северном ряду огромной статуе Рамзеса II, изображавшей фараона в обличье Осириса, с крюком и бичом в руках. Царившую в храме темноту прорезал лишь слабый луч луны, ползший по торжественному центральному проходу. Вокруг стояла гробовая тишина.
Просидев так около получаса и устав от мыслей, Руперт задремал, однако внезапно был разбужен звуком чьих-то шагов по песку. Подняв взгляд, он увидел, как мимо него почти бесшумно прошли две фигуры, одна чуть выше другой, и вскоре исчезли в дальних закоулках храма, тихо, словно призраки древних молящихся. Какое-то время он продолжал сидеть неподвижно, гадая, кто это мог быть, и что они делали в таком месте в полночь, когда всем людям положено спать.
Сначала Руперт подумал, что следует спуститься следом за ними, однако затем вспомнил, что он здесь не ради приключений и ему незачем вмешиваться в их дела, покуда они не вмешиваются в его. Поэтому, окончательно проснувшись, он продолжил свои размышления, намереваясь вскоре встать и вернуться в лагерь, где лечь спать. Спустя несколько минут, окинув взглядом огромный храм, Руперт заметил вдалеке крошечную звездочку света. С того места, где он стоял, свет ее был таким же слабым, как и свет далекой планеты на облачном небе или же огонек светлячка среди высокой травы на берегу Нила. Свет этот разбудил в Руперте любопытство. Ему почему-то подумалось, что он неким образом связан с проскользнувшими мимо него фигурами. «Возможно, это искатели сокровищ, – размышлял он, – которые ночью копают в святилище храма, чего они не осмелились бы делать в дневное время». Возможно, они обнаружили тайную крипту, которая, как он всегда подозревал, существовала под Абу-Симбелом, и где от посторонних глаз были спрятаны клады золота и серебра. Эта мысль взбудоражила его, ибо он, как в том успела убедиться Эдит, был страстным египтологом.
