Монета Антиоха III

Общий язык был самыми прочными узами для всего цивилизованного мира, следующим по важности было широкое распространение торговли. Торговали всем — от китайского шелка до испанского серебра, от белых медведей Сибири до тропических носорогов. Торговые пути от Цейлона и Ганга к Средиземному морю были постоянной заботой сирийских и египетских царей, и много войн велось именно из-за этих торговых путей, бывших источником огромного богатства. К сожалению, с ростом количества драгоценных металлов и возможностей получить большие состояния углубилась пропасть между бедными и богатыми, и мы знаем, что в Антиохии и Александрии были толпы голодных отчаявшихся людей, такие же, как позже в Париже и Лондоне. В Греции мы видели, что земельный вопрос, так знакомый нам по Риму Гракхов и современной Европе, стоял достаточно остро. Можно сказать с уверенностью, что предводители бедноты пользовались аргументами стоиков, хотя философы и были аристократами, чтобы показать: все люди равны перед Богом, а значит, могут рассчитывать на равные права и привилегии. К сожалению, все это не было отражено в литературе, которая использовалась высшими классами, и мы узнаем о таких вещах лишь косвенно, когда какой-нибудь царь, вроде Агиса IV (III), становился на сторону народа.

Примечательно, но не удивительно, что ни в одном из новых центров культуры, кроме разве что Александрии, не появилось по-настоящему оригинальной выразительной литературы. Такая литература идет прямо из людских сердец и возникает лишь на том языке, который выражает всю историю развития народа. Так было со старой греческой литературой. Но в новых эллинистических центрах греческий язык был искусственным растением, повсеместно развиваемым для торговли и общения — и только для этих целей. С таким же успехом мы могли бы ожидать появления, скажем, оригинальной французской литературы при дворах Германии, Польши или России, где довольно долго свободно говорили на французском языке. Вероятнее всего, в таких образовательных центрах, как Пергам, Родос или Таре, не было необходимости в новых книгах. В Афинах главы школ выплескивали в мир бурные потоки трактатов, но эти книги не были литературой в самом высоком и чистом смысле этого слова. Александрийские писатели творили во всех возможных стилях и размерах. Они считали, что каждый образованный человек должен уметь писать трагедии, лирические поэмы, гекзаметры, эпиграммы, причем на разных диалектах. Они проводили время в яростных литературных спорах, писали сатиры и памфлеты, мелкие критические статьи. Круг лиц, связанных с Мусейоном Александрии, был, наверное, таким же узким, как сегодня преподавательский состав Оксфорда или Кембриджа. Тогда, как и сейчас, люди создавали тексты произведений и искали способы их улучшения, но только поле тогда было новым и с него можно было собрать большой урожай. Труды Аристарха, к примеру, стали целой эпохой в развитии литературы — благодаря ему до нас дошли произведения древних греческих поэтов. Школой Аристарха труды старых мастеров были не только исправлены и очищены, но, и это главное, объяснены. Первой работой были поэмы Гомера — своего рода библия греков, а потом труды Гесиода, Пиндара, Аристофана, Софокла. Благодаря комментариям, составленным, когда их смысл был еще доступен, мы понимаем бесчисленные загадки словаря и аллюзий, которые иначе так навсегда и остались бы неразрешимыми. Если читатель желает в этом убедиться, ему достаточно посмотреть схолии к произведениям Аристофана, полученные от александрийцев из вторых или третьих рук. Вместе с тягой к рассказам и повествованиям о личных приключениях, о которой уже говорилось, пришла склонность к мемуарам, таким как воспоминания Арата или иссушенных солнцем Птолемеев, из которых историки черпали пикантные детали, так забавляющие нас у Плутарха. Может быть, поэтому этот историк имел большее влияние на мир, чем, скажем, Фукидид. Его труды носят характер биографичный, личный, современный. Автор не гнушается деталей, которые ранние историки опускали, считая недостойными. В ту эпоху люди увлекались древностями, исследованиями старых обычаев и их происхождением. Подобное становится популярным, только когда люди устают и начинают оглядываться назад, пытаясь отвлечься от своего недовольства настоящим.

Такие исследования, а также более близкое знакомство людей с разными религиями и культами привели к возникновению интереса к философии религии и, естественно, к прогрессу скептицизма, поддержанного философским скептицизмом школ. Последним было все равно, в какого бога верить, да и цари проявляли терпимость к самым разным верам, так что люди постепенно стали считать их обычной модой. Этот продвинутый скептицизм нашел свое отражение, к примеру, в труде Эвгемера из Мессены (ок. 300 до н. э.), который смело заявлял, что все боги были обожествленными людьми, а вера — влияние жуликов на глупцов. Насколько модной была эта книга, доказывает ее перевод на латынь Эннием, причем в то время, когда Рим был далек от подобного отношения. Если бы такой труд принадлежал перу римлянина, его наверняка в рассматриваемый период (ок. 200 до н. э.) с проклятием изгнали бы из государства, но римляне были готовы терпеть все греческое, как оправданное цивилизованными народами.

Самой удивительной чертой этого сложного мира было развитие реальной науки. Немалые шаги вперед сделали медицина, хирургия, ботаника, а также математика и механика. Мы с изумлением читаем у Атенея рассказ о гигантских судах, которые строились в Сиракузах и Александрии, вмещавших царей, придворных и совмещавших удобства дворца и роскошь парка на воде. Нельзя забывать и об Архимеде и его защите Сиракуз (212 до н. э.), которая доказывает, что механика того времени достигла достойного уважения даже с позиций нашей современной науки.

Читатель, вероятно, уже убедился в удобстве хронологических таблиц. Приведем еще одну.

Начнем с Антиоха III Великого, поскольку он первым из нового поколения царей взошел на трон и уже активно занимался подавлением мятежей Молона и Александра в восточных провинциях, одновременно угрожая Египту войной за обладание Келесирией, когда остальные только взошли на престол. Мы упоминали (глава 22) о его первой неудаче против Птолемея и стремлении его визиря Гермия подтолкнуть его к войне с Египтом, возможно по наущению Антигона III. Но восстание в «Верхних провинциях» оказалось настолько серьезным, что царь был вынужден лично отправиться на Восток. Здесь мы можем убедиться, как прочно внушили Селевкиды восточным народам мысль о законности своей власти. Молон легко победил военачальников Антиоха. Он вроде бы даже собирался создать независимое царство, такое как Атропатена или Бактрия, но при появлении Антиоха III солдаты покинули Молона и перешли на сторону своего законного хозяина. Измена и необоснованные претензии на корону — гнусное преступление, и у бунтовщиков выбора не оставалось. Впрочем, выбор был, но ни одна из возможностей не представлялась заманчивой. Можно было покончить жизнь самоубийством или закончить ее под пытками, что в подобном случае считалось вполне законным, как и в Средние века. На самом деле божественные права царей в эллинистическую эпоху особенно выставлялись напоказ. А если царю воздавались божественные почести, значит, бунт против него есть святотатство. И тело покончившего с собой Молона было повешено на видном месте.