справедливо; но указывает ли это обстоятельство на «безнадежность стремлений русского капитализма»? Не обусловливается ли «тугое развитие» русской промышленности влиянием современного политического гнета? Что свободные учреждения составляют необходимое условие капитализма на известной стадии его развития – это давно уже известно каждому, как в «Европе», так и в России, где еще в пятидесятых годах раздавались голоса, требовавшие свободы ради успехов промышленности. Г-н Тихомиров мог бы с большою для себя пользою прочитать речь покойного И. Бабста «О некоторых условиях, способствующих умножению народного капитала», произнесенную в июне 1856 года в торжественном собрании казанского университета. Эта речь помогла бы ему понять, каким образом тот же самый капитализм, который прячется сначала под «мантию самодержца», приходит, мало-помалу, в противоречие с интересами абсолютной монархии и начинает фрондировать, разумеется, по-своему, умеренно и аккуратно. «Трудно себе представить, до какой степени дурная администрация, отсутствие безопасности, произвольные поборы, грабительство, дурные учреждения действуют гибельно на бережливость, накопление, а вместе с тем и на умножение народного капитала, – говорит названный экономист. – Междоусобные войны, борьба политических партий, нашествия, мор, голод не могут иметь того гибельного влияния на народное богатство, как деспотическое и произвольное управление. Чего ни перенесли благословенные страны Малой Азии, каких ни испытали они переворотов, и постоянно вновь обращались в земной рай, покуда не скрутила их турецкая администрация. Что было с Францией в XVIII столетии, когда над земледельческим народонаселением тяготела безобразная система налогов и когда, вдобавок еще, под видом последних, каждый чиновник мог смело и безнаказанно грабить? Против воров и разбойников есть управа, но что же делать с органами и служителями верховной власти, считающими свое место доходным производством? Тут иссякает всякая энергия труда, всякая забота о будущем, об улучшении своего быта… капиталы и накопление их, тогда только исполнят настоящее свое назначение, когда открыта полная и свободная стезя для их деятельности». Напрасно г-н Тихомиров ссылается на то обстоятельство, что «царствование Александра II было сплошною попыткой монархии восстановить свою прочность путем организации России под началом (?) буржуазии», как на аргумент в пользу мысли о безнадежности стремлений русского капитализма. История французской абсолютной монархии, начиная с Генриха IV, была также почти «сплошною попыткой» поддержать прочность старого государственного строя путем организации Франции «под началом буржуазии». Уже на собрании Генеральных Штатов 1614 года дворянство жалуется на это в самых недвусмысленных выражениях. Мы говорили уже выше, какие заботы прилагал министр Людовика XIV к промышленному развитию Франции. В XVIII веке, накануне революции, создается целая школа экономистов, которые проповедуют солидарность интересов капитализма и абсолютной монархии, провозглашают буржуазный принцип Laissez faire, laissez passer и указывают в то же время на Китай, как на образец политического устройства. Монархия всеми силами старается приспособиться к новым условиям, поскольку это возможно без отказа от абсолютной власти. На самом краю своего гроба, при открытии Генеральных Штатов 1789 года, она, устами Людовика XVI, осуждая «иллюзии», обещает удовлетворить все «разумные» требования страны. Но неумолимая логика вещей показывает неожиданным, – даже для многих и многих буржуа, – образом, что самым «разумным», хотя и не всеми сознанным, требованием страны было падение абсолютизма. Политические идеалы физиократов оказались самою несбыточною утопией. И эту невозможность сочетания абсолютизма с дальнейшим развитием буржуазии понимали очень многие современники физиократов. Укажем хоть на социалиста Мабли и его Doutes proposées aux philosophes économistes. В его время буржуазия, как класс, не задумывалась еще о «захвате» верховной политической власти в стране; но он не говорил, подобно г-ну Тихомирову, что «если бы она имела достаточно силы, она сделала бы это теперь». Он знал, что бывают исторические эпохи, в которые сила и политическое сознание данного класса растут с такой же быстротой, как уровень речной воды после вскрытия льда. Он знал также, что сила каждого класса есть понятие относительное, определяющееся, между прочим, степенью падения его предшественника и уровнем развития его наследника. При неразвитости народа, французская буржуазия являлась единственным классом, способным к господству. Абсолютизм мешал дальнейшему развитию Франции под ее руководством, и потому был осужден на погибель. Буржуазия возмутилась против того самодержавия, под «мантией» которого она доросла до «крамолы». Мабли предвидел этот исход и, несмотря на свои коммунистические идеалы, сознавал, что ближайшее будущее принадлежит буржуазии.

Если бы не только общественным классам, но даже философским и политическим теориям можно было отказывать в значении и будущности на том основании, что все они развиваются некоторое время под эгидой принципа, не совместного с их дальнейшим развитием, то нам пришлось бы отрицать всю человеческую культуру и «придумывать» для нее новые, менее «рискованные пути». Разве философия не зародилась в недрах и на счет теологии? «Единство, подчинение, свобода суть те три отношения, в которые постоянно становилась философия христианской эпохи к церковной теологии», – говорит Фридрих Ибервег в своей истории философии[80], и этот порядок взаимных отношений знания и веры может быть признан всеобщим законом, если мы, с своей стороны, прибавим, что «свобода» расчищает себе путь лишь посредством самой ожесточенной борьбы за существование. Каждый новый общественный или философский принцип зарождается в недрах – и потому на счет питательных соков – старого, ему противоположного. Умозаключать отсюда к «безнадежной» судьбе нового принципа значит не знать истории.

Наши самобытники, действительно, знают ее очень плохо. Слушая рассуждения манчестерцев о вреде государственного вмешательства и зная в то же время, что русские капиталисты очень падки на такое вмешательство, поскольку оно выражается в покровительственном тарифе, субсидиях, гарантиях и т. п., русские доморощенные социологи заключают отсюда, что путь развития нашего капитализма диаметрально противоположен ходу развития капитализма западноевропейского: на Западе буржуазия говорит только о «невмешательстве», у нас – только о субсидиях и гарантиях. Но если бы гг. В.В. и К° не верили на слово экономистам манчестерской школы и хоть на время оторвались бы от своих «самобытных» источников, то они узнали бы, что не всегда и не везде западноевропейская буржуазия стояла за принцип невмешательства у себя дома и еще того менее стояла за него в колониях. Узнавши это, они увидели бы, что их противоположения лишаются почти всякого смысла. Известно, что коренная ошибка буржуазных экономистов манчестерской школы именно в том и заключается, что они возводят в вечные и неизменные «естественные законы» те принципы, которые имеют лишь преходящее значение. Не разделяя «ожиданий» буржуазных экономистов от будущего, многие русские самобытники убеждены, однако, в правильности их взглядов на прошлое. Они верят, что в истории Запада государственное вмешательство и правительственная поддержка никогда не были нужны западноевропейской буржуазии и ничего, кроме вреда, ей не приносили. В этом-то и состоит главный недостаток наших самобытных теорий и программ. Г-н В.В. верит