Лепясь к карнизу незнакомого огромного дома с выцветшей илиловатой фреской, которая как-то совсем не соотносилась с нынешнимкругломордым типом, голубица мечтала об Александрийской библиотеке, о юношахкружка «Арзамас», о вальяжно подрагивающих длинных бакенбардах Государя, онатертых воском полах, о шуршащих, сбегающих вниз по торжественным лестницамхороводах фрейлин... Кто-то посыпал из форточки хлебных крошек, она их сблагодарностью поклевала, заглянула сквозь пыльное стекло в глубину комнаты.Там сидел с остановившимся взглядом стриженный бобриком, длинноносый человек взеленом сукне. Вдруг вспомнилось: балкон над Ниццей, на нем, спиной к морю,стоит такой же длинноносый и сутулый, только с длинными, всегда не идеальнопромытыми патлами – кто он? «Уже не влюблены ли вы в меня, Николай Васильевич?»Казалось, он в ужасе сейчас взмахнет фалдами сюртука и поднимется над Ниццей, иподхватится прочь к голубеющим холмам Прованса, чтобы там где-то скрыться вкаменьях, пряча ноги в далеко не идеальных чулках. Вместо этого он ринулся мимонее, через все комнаты к выходу, застучал башмаками по лестнице, две недели неявлялся. Любовь журавля и голубицы казалась несовместимой.

Голубка-Россет промурлыкала длинноносому гуманисту нечтоблагодарственное за крошки белого батона, полученного по литеру «А» измежведомственных фондов. С тех пор началась их дружба. Голубка-Россет прочнообосновалась на этом карнизе, где можно было даже прятаться от холодного ветрав горловину вентиляции. Длинноносый ни разу не забыл трижды в день подсыпать изфорточки великолепных крошек. Он улыбался неровными зубами, смешно вытягивалгубы, думая, что перед бессловесной тварью можно не стесняться проявленийнежности.

Голубка-Россет полюбила одинокого человека, хотя иотдавалась неоднократно голубиному королю всей Театральной площади. Впрочем, ейникогда не приходило в голову, что одно имеет к другому хоть малейшееотношение. Перелетев площадь и приземлившись на ее карнизе, голубиный корольсначала склевывал все остатки белых крошек, только потом уже начиналухаживание, которое отличалось продолжительностью и куртуазностью. И, лишь тольковыполнив ритуал, начинал бурно теснить голубку-Россет в угол, за каменныйстолбик, где и брал ее к обоюдному удовольствию. Так когда-то влекли ее пополутемным залам во дворце над большой водой, чтобы заткнуть в какой-нибудьбархатный угол и наградить высочайшей милостью. Однажды в экстазе голубказаметила высунувшийся из форточки длинный нос и остановившийся в страхе круглыйглаз своего кормильца.

Так прошло несколько недель до того дня, когдаголубка-Россет, выбравшись из вентиляции утром, не нашла на карнизе хлебныхкрошек. Не появились они ни к полудню, ни к вечеру. Недоумевая, она топоталавозле окна и вдруг содрогнулась от скрипа открывшейся самой по себе форточки.Она вспорхнула на форточку и заглянула внутрь комнаты. Длинноносый сидел попереккровати, привалившись спиной к стене, и хрипел. С носа у него свисали двеналившиеся его кровью пиявки. «Лестницу! – еле слышно сквозь предсмертныйхрип выкрикивал он. – Дайте лестницу!»

Подхваченная турбуленциями разыгрывающейся здесь симфонии,голубка-Россет взвилась в предночное небо, в котором висели осветительныеракеты, запущенные с земли навстречу эскадрам бомбардировщиков.

Улететь навсегда и умереть вдали – страстно мечтала она.Через несколько месяцев она пересекла воюющую Европу и села на черепицы крыши умансардного окна, в котором виден был лысый человек в матросской тельняшке. Онаосмотрела изломы крыш и расплакалась от узнавания. Лысый и востроглазый междутем одним движением карандаша зарисовал ее с распушившимися перышками в свойальбом. Еще через несколько лет этот рисунок превратился в символ мира, накотором неплохо погрели руки дезинформаторы «холодной войны».

После пяти месяцев непрерывной работы в дивизионномгоспитале в марте 1942 года Дод Тышлер приехал на неделю в Москву за новымхирургическим оборудованием. Признаться, никогда он не думал, что поездка наобыкновенном троллейбусе может доставить такое удовольствие. Едва увидев наулице Горького зеленое двухэтажное транспортное средство, Дод устремился кнему, пробился через толпу пешеходов, желающих стать пассажирами, снаслаждением дал втиснуть себя внутрь и вдавить на верхнюю палубу.

Троллейбус шел к центру. Убогая военная Москва вокругказалась Доду воплощением столичности, мира и карнавала. В разбитое окновлетала совершенно волшебная струя ранней городской весны. Она проходила поплохо побритой щеке Тышлера, ныряла за спину кондукторши – такой типичной,такой московской, такой довоенной! – в открытую заклиненную дверь инемедленно возвращалась через то же разбитое окно на ту же щеку. Блаженство,лирика, воспоминания о Милке Зайцевой!

Проехали Тверской бульвар, вот он, поэт, стоит хоть и вдеревянном ящике, но все-таки присутствует, зажигалки, значит, нерукотворное-тоне берут! А вот и нимфа социализма парит в прежнем апофеозе над угловым домом,а ведь она-то уж должна была бы прежде всего скапутиться при таком воспаленьеВезувия. Даже мильтоны в наличии, не военный патруль, а самые обыкновенныемосковские мильтоны в валенках с галошами. Хоть и постаревшие на три десяткалет, но все-таки свои, московские мильтоны! И даже клочки старых афиш виднымежду военными плакатами, екалэмэнэ, довоенная эстафета по Садовому кольцу...он и сам тогда бежал пятисотметровую дистанцию за команду «Медика», сумел обогнатьтроих гавриков и передал палку – кому? Ну, как же кому, вот именно, все той женезабываемой Милке Зайцевой.