Оказалось, что Дода хочет видеть не кто иной, какгенерал-майор, профессор Б.Н.Градов, заместитель главного хирурга КраснойАрмии. Для Дода это была и в самом деле новость, от которой можно остолбенеть.Хирург Градов – это была давняя уже легенда в медицинском мире, да и средипациентов, то есть всего московского населения. О таких людях в компанияхнеизбежно кто-нибудь спросит: а что, разве он еще жив? Дод не только учился поучебнику Градова, но и несколько его лекций слушал, которые всякий разоказывались своего рода событиями в культурной жизни, на них немало игуманитариев съезжалось, а однажды Дод даже умудрился пролезть в аудиториюградовской операции: сложнейшие анастомозы под местной анестезией, незабываемо!Как это может быть, что такой человек хочет меня видеть?

Градов встал ему навстречу, показал на кожаное кресло передсвоим столом:

– Садитесь, пожалуйста, товарищ старший лейтенант!

Дод смотрел во все глаза. Надо запомнить, может, детям потомбуду своим рассказывать об этой встрече. Борис Никитич был совсем уже седым,однако фигура его в генеральском кителе была все еще исполнена крепкой стати.Говоря, он как-то забавно иной раз выпячивал нижнюю губу, что делало его лицосовсем не генеральским, но рассеянно-интеллигентским. Эта мимика кого-тонапоминала Доду, но кого, он не смог сразу сообразить. Не предыдущую же, всамом деле, ступень на лестнице эволюции.

– Значит, вы из Тридцатой армии, товарищ Тышлер, из Пятогодивизионного госпиталя, не так ли?

– Так точно, товарищ генерал-майор, – ответствовал Дод.

Оба они улыбнулись, как бы давая друг другу понять, чтомежду ними существуют более естественные отношения, чем военная субординация, аименно университетские отношения профессора и студента.

– И вы там исполняли обязанности старшего хирурга? –Градовские светло-серые глаза вдруг вперились Доду в лицо с непонятнойинтенсивностью.

– Очень недолго, товарищ генерал-майор, всего лишь околомесяца после того, как погиб мой шеф, я ведь только в прошлом году выпустилсяиз Первого МОЛМИ, – сказал Дод.

– И ваш шеф был Савва Константинович Китайгородский, не такли?

Тышлер тут заметил, что правая кисть профессора немножечкопроплясала по зеленому сукну стола. Вдруг он вспомнил, кого ему напоминалапрофессорская мимика. Савва вот так же иной раз выпячивал нижнюю губу. Что-тостранно обезьянье и в то же время сугубо русскоинтеллигентское было в этоймине. Вдруг он все вспомнил: футлярная анестезия по методу Градова –Китайгородского. Они, должно быть, когда-то работали вместе.

– Скажите, Давид, вы были свидетелем его гибели? –спросил Градов.

Ему явно стоило трудов держать себя в руках, и на лице егоотпечаталось явно не генеральское страдание.

– Расскажите мне, пожалуйста, все, что вы знаете.

Волнение его передалось Доду, и он, спотыкаясь, началвспоминать, как они оперировали летчика под интенсивным обстрелом, как вгоспиталь ворвались немецкие танкисты и как они вдруг всем приказали убратьсявон. Всем, кроме Саввы. Его они почему-то задержали. И он закричал: «Всеуходите! Немедленно! Уносите раненых!» – а сам сел в угол и обхватил головуруками.

– Таким я его видел в последний раз, Борис Никитич. На полу,в позе отчаяния.

– Значит, все-таки живым?! – воскликнул Градов.

– Да, в тот момент живым, но... Потом... Потом те, комуудалось бежать из госпиталя, собрались на холме, примерно в километре от местадействия. Мы думали, что мы уже вышли из зоны боя, что это вроде как бы ничьяземля, если можно так сказать, когда армия бежит... но тут началась контратаканаших, и сначала звено за звеном на этот парк и школу, где был госпиталь, сталиналетать «илы», потому что там было полно немецких танков, и там сущий адтворился, профессор, то есть, простите, Борис Никитич, товарищ генерал-майор...Танки взрывались, загорались «илы», а школу просто сровняли с землей. Вдовершение ко всему прочему туда на нее один «ил» рухнул, сбитый. А потомпрошла контратака, и парк снова оказался в наших руках. Мы тогда с несколькимиребятами побежали вниз, чтобы хоть что-то спасти из хирургическогооборудования, но... какое там... там было сплошное месиво кирпича, ну и... высами понимаете... А через полчаса опять началось... дичайший артобстрел, непоймешь – свои или чужие... да еще эти «юнкерсы» начали пикировать на парк... инаши опять побежали назад... словом... веселый выдался денек... – У Додаот этих воспоминаний стали непроизвольно, как лапки у лягушки под ножом,подергиваться лицевые мышцы... – Простите, Борис Никитич, мне это потомснилось много раз... такая «Герника»... сплошное месиво... – Он полез вкарман гимнастерки и вытащил очки. – Вот что я нашел там, среди руин...это его очки, я их запомнил... он в них оперировал... три с половинойдиоптрии... я взял их себе на память и пользуюсь иногда, когда глаза устают...но у меня, конечно, есть и свои, так что если хотите, Борис Никитич...

Градов держал в руках тяжелые, с толстыми стеклами в роговойоправе очки Саввы Китайгородского, которые всегда так славно венчали егокрепкий нос. Профессор пытался отогнать то, что пугало его больше всего, то,что он называл про себя старческой слабиной, когда не хочется уже больше ни начто смотреть, ничем заниматься, а только лишь хочется закрыть лицо руками ирастечься, растечься в тоске по всему человечеству.

– Спасибо, Давид, – сказал он. – Я передам ихсвоей дочери.

– Почему вашей дочери? – в замешательстве спросилТышлер.

– Она – его жена. Вы не знали? Да, вот такая история... воттакая история...

Градов бормотал и бросал на Дода какие-то непонятныестыдливые взгляды, весь как-то обмяк, скукожился в кресле, струйки пота теклипо лбу, скапливались в бровях, а между тем и глаза уже набрякли влагой. Додубыло неловко смотреть, как старик борется с подступающими рыданиями. Потомвдруг Градов распрямился, подтянул к себе несколько папок с бумагами, этидвижения как бы демонстрировали, что он взял себя в руки.

– Большое спасибо за информацию, товарищ Тышлер. Ваши заявкивсе подписаны, так что вы можете получать оборудование. В скором времени мывместе с Бурденко и Вовси отправимся на фронт и будем также в расположенииТpидцатой армии, так что надеюсь снова вас увидеть. Слышал о вас как оспособном и инициативном военном хирурге.

Дод вылез из глубокого кресла и тоже подтянулся. Ончувствовал себя паршиво. Из всех художеств войны та мясорубка под Клиномпочему-то особенно врезалась в память. Всякий раз, как она вставала перед ним,хотелось все послать к чертям, бежать куда-то и там исчезнуть в чем-то.