Дод Тышлер как бы и не замечал полнейшей измученности влицах сограждан, забитых досками парадных и, наоборот, зияющих черными дырамиподъездов, чьи двери зимой были расколоты на дрова, длиннейших и безнадежнейшихстарушечьих очередей, ждущих часами и днями, какие талоны вдруг случайно«отоварят», страшных пьяных калек войны, скучковавшихся вокруг кино«Центральный», шакалоподобных пацанов, торгующих там же папиросами, по рублюштука, девчушек с посиневшими носиками, в разбитых опорках, жалко все-такипытающихся не пропустить свою молодость... Парень обладал своеобразнойненаблюдательностью или, вернее, сверхнаблюдательностью: он не замечал массовогоубожества и, наоборот, немедленно выхватывал из массы то, что хоть каплювыделялось, – смелый взгляд, например, или великолепные полярные унты, илимирно идущих в московской толпе трех французских офицеров, или выходящую изЗИСа на другой стороне улицы умопомрачительную красавицу в лисьем жакете... Отпоследней Дод Тышлер не мог оторвать глаз, увы, через минуту она уже былазакрыта проходящей колонной грузовиков. Естественно, старлей медслужбы Тышлерне мог знать, что перед ним мелькнула жена командующего фронтомгенерал-полковника Градова и родственница его пропавшего шефа, майорамедслужбы, профессора Китайгородского. Высадившись в Охотном ряду, он пешкомотправился в Главмедсанупр армии, опять же с неслыханным наслаждением проходилмимо гостиницы «Москва» и здания Совнаркома, мимо «Метрополя», Малого театра,Большого театра и ЦУМа... Прогулка по столице оказалась еще большимудовольствием, чем поездка на двухэтажном троллейбусе. Твердая ровнаяповерхность под ногами, уже одно это чего стоит! Не нужно каждую минутупримеряться, где присесть, а где плюхаться на пузо, блаженство же! Москва,кажется, начинает понемногу приходить в себя после отбитого набега иноземцев.

Прибыв вчера ночью, Дод застал свою мать Дору с любовником.Гениально, неувядаемая Дора! В письмах на фронт она писала, что отказываетсяэвакуироваться в Свердловск в основном из-за того, чтобы соседи, сволочи, незахватили в ее отсутствие их комнату с большим окном-фонарем прямо на углуАрбата и Староконюшенного. Бомбы я не боюсь, а если выживем и отобьемся, Додькевсе-таки будет куда привезти свой мешок с орденами, так размышляла Дора.Основная причина, может быть, была именно в этом, но вторая, не основная,причина, как теперь догадался Дод, состояла в почтенном человеке с немыслимымименем-отчеством: Паруйр Вагричевич тоже эвакуироваться не мог или не хотел.

При виде тощей длинной фигуры сына Дора заголосиласовершенно в стиле Фаины Раневской: «Щипни меня, Паруйр! Я грежу!» – любовникже, не говоря ни слова, накинул богатую шубу на небедную шелковую пижаму иисчез в арбатских мраках. Впрочем, почти немедленно вернулся с тремя бутылкамикагора.

Москва живет, думал Тышлер, сворачивая с Кузнецкого моста наНеглинку. Не веря своим глазам, он увидел в окне аптеки, что там внутривплотную стоит народ в очереди за желтыми шариками: витаминное драже. Ей-ей,Москва как-то быстро оживает, хоть до сих пор еще налеты случаются и аэростатывоздушного заграждения пока еще висят. Возле аптеки тетка била по щекаммаленькую девочку за то, что та съела «без спроса» три шарика драже, но Додэтого не заметил. Зато вперился в новинку, жуткий, абсолютно зверскийантинемецкий плакат «Окно ТАСС»: «Днем сказал фашист крестьянам: шапку с головыдолой! Ночью отдал партизанам каску вместе с головой!» Фашист напоминал свирепогоносорога, партизан – щуку. Это надо будет запомнить. Это же хохма!

В Главмедсанупре даже старухи санитарки были облачены ввоенную форму. При входе строго проверяли документы. Пройдя в коридор первогоэтажа, Дод услышал стук многочисленных пишмашинок, как будто взвод пулеметчиковотбивался от парашютного десанта. Почти немедленно среди военврачей, сновавшихпо кабинетам, он натолкнулся на двух однокурсников. Вот, извольте, Генка Мазини Валька Половодьев, собственными персонами, в лейтенантских кубиках и даже спортупеями через плечо! Парни с восторгом его обратали: «Дод, да ты откуда?!» –«Я-то? Да как же ж откуда? Из Тридцатой, натюрлих!» – «Из Тридцатой чего? Изтридцатой горбольницы, что ли?» – «Да из Тридцатой армии, черт бы вас побрал,киты!»

Ребята, оказалось, работали в московских госпиталях изавидовали его «полевому опыту». Знали бы они, с чем его едят, этот полевойопыт. В Главмедсанупре они, очевидно, были своими людьми, особенно ВалентинПоловодьев. Они стали его таскать по кабинетам, знакомить с милейшими девицамив армейских сапожках, что делали их нижние конечности еще болеепривлекательными. «Любое важное дело надо начинать с секретарши, сделопроизводительницы», – поучал Половодьев. «И завершать с ними», –острил Мазин. Тышлер, видно, производил впечатление. Заявки его бодро запорхалипо наманикюренным пальчикам симпатичных лейтенантш.

– Теперь наше дело только перекуривать в коридоре, –сказал Половодьев.

Они уселись на подоконник под мраморной лестницей.

– Ну, а как вообще-то наши? – спросил Тышлер. –Кто где из выпуска вообще-то?

– А кто тебя конкретно интересует, Дод? – спросилМазин. – Милка Зайцева, что ли?

– Ну, хоть и она. Замужем? В эвакуации?

– Хочешь ей позвонить, Дод?

– То есть как это позвонить?

– А вот гривенник бросить в тот железный ящичек, и все. Идоктора Зайцеву попросить. И Милка – твоя.

Тышлер, скрывая смущение, растянул свои длинные члены,хрустнул суставами:

– Эх, ребята, сейчас бы в волейбольчик поиграть!

Вдруг прибежала со второго этажа миловидная офицерша.

– Это вы – старлей Тышлер? Вас хочет видеть Борис Никитич!

Она была так многозначительна, что Дод тут же вскочил иоправил гимнастерку. Борис Никитич хочет видеть! Слышите, ребята, меня к БорисуНикитичу позвали! А кто такой этот Борис Никитич, ребята? Мазин и Половодьевстояли по стойке «смирно», задрав башки и закатив глаза, выражая полнейшееошеломление то ли от новости, то ли от гонца. Да ведь они к тому же и актеры,известной были сатирической парой в институтском капустнике. Девушка фыркнула:

– Перестаньте валять дурака, мальчики! Небось хирургию поего учебникам учили!