Конечно, он видел во мне отца, думал Борис Никитич. С самогоначала, еще студентом, когда он начал робко приближаться, он видел во мне нетолько профессора, но как бы модель своего отца. Ну, а потом его влюбленность вНинку, и все страдания, и наша нарастающая дружба, и, наконец, их женитьба, иего теперь уже законный статус зятя, почти сына... Да и для меня он был чем-товроде модели сына, почти продолжателя династии... И вот теперь все кончилось,он растворился в этом дьявольском пандемониуме... все поглощается клубами огня,и сам огонь наших дней поглощается огнем безвременья... И все-таки надопродолжать и драться всем вместе против немцев...

Он хотел было позвонить Нинке и договориться о встрече, ноне решился. Вместо этого надел на генеральский китель старое штатское пальто ивышел из кабинета, сказав изумленной секретарше, что вернется через час и чтоникаких машин за ним посылать не надо.

Он шел по старым московским улицам почти тем же путем, что иДод Тышлер. Неглинка, Кузнецкий мост, Камергерский, Тверская... Он редкоупотреблял новые названия для любимых с детства мест, такую фронду себе ещеможно позволить, да и с какой стати, скажите, Садово-Триумфальная становитсяМаяковской, а Разгуляй, предположим, Бауманом? Большие дома начала века,когда-то наполненные светом, комфортом, либеральным мировоззрением, а теперькишащие коммунальным прозябанием, то сдвигались стеной, то вдруг открывалипроемы предзакатного неба. Однажды вот на таком же фоне перед ним пролетелачеловеческая фигура с облачком яркой юбчонки вокруг чресел. Он ехал тут натрамвае, а фигура, пролетев с балкона седьмого этажа, рухнула на крышу троллейбуса.Трамвай проехал. Никто в нем не видел пролетевшей фигуры, а он вскочил, открылбыло рот, чтобы крикнуть, но понял, что будет неправильно понят, и тихо сел насвое место. Вот только в памяти это и осталось: последние столь необычныесекунды чьей-то жизни. Дальнейшее – молчание; вы сходите на следующей?

Он перешел Тверскую, то бишь Горького, и прошел под аркойнового, незадолго до войны построенного дома в Гнездниковский переулок, которыйв этот момент, если не обращать внимания на забитые фанерой подъезды, выглядел,как и прежде, даже и дама с собачкой гуляла; обе, впрочем, были соответствующимобразом постаревшие и пообтрепавшиеся. Была, впрочем, одна, наклеенная как разна стену дома Китайгородских примета времени – сатирический плакат «Окно ТАСС».На левой его половине грудастый наглый немец в стальной каске грозно наступална несчастных русских крестьян. «Днем сказал фашист крестьянам: шапку с головыдолой!» На правой же половине те же крестьяне саблей снимали с грудастого теламордастую голову: «Ночью отдал партизанам каску вместе с головой!» БорисНикитич почему-то долго топтался и созерцал плакат. Неадекватность возмездиякак-то неприятно его удивила. Все-таки ведь только шапку снять требовал, апоплатился головою. Вчистую сразу, одним махом все мышцы, сосуды, связки ипозвонки, какова хирургия! Наши союзники англичане вряд ли рисуют на своихантинемецких плакатах такую пакость.

А у нас, помнится, ведь и раньше так было, милостивыегосудари, ведь и в первую войну немцам обрубал доблестный казак Кузьма Крючковотвратительные щупальцы. Наконец он понял, почему так долго тут топчется передсатирическим плакатом. Он просто был не в силах войти в дом к Нинке и Ёлке стакой новостью в роговой оправе, что лежала у него сейчас в кармане пальто.Все-таки до сих пор Савва числится пропавшим без вести, и Нина до сих поркаждый день ждет, что ее пропавший вдруг пришлет весть, и со всего города к нейстекаются рассказы о пропавших без вести, которые вот вдруг прислали весть, апотом и сами объявились. Однажды, позвонив ей, он что-то замешкался с трубкой итут же услышал Нинин радостный голос: «Савка, ну вот и ты, наконец-то!» Нужнопередать ей все, что рассказал Тышлер. Не говорить впрямую, что Саввы уже нет,но рассказать обо всех обстоятельствах его исчезновения. И передать очки. Нонужно ли это? Ведь эти очки как раз впрямую ей и скажут, что Саввы больше нет.Что ж, жена и дочь должны знать о смерти мужа и отца, в конце концов мы,Градовы, никогда не прятались от реальности... Безнравственно будет прятать отнее то, что знаешь, скрывать последнюю память, вот эти очки, оправу которых онас таким торжеством для него раздобыла у московских спекулянтов. Это будет грех– утаить от нее то, что знаешь... Грех? Вот именно, грех.

Тут вдруг изуродованная фанерой дверь распахнулась, и наулицу вышла Нинка. Борис Никитич тут же отвернулся к дурацкому плакату. Онапрошла мимо, не заметив его. Посматривает на часы, очевидно, опаздывает в свою«Труженицу». Под аркой поскользнулась на заезженной ледяной дорожке. Довольнограциозно сбалансировала. Он быстро пошел за ней, почти побежал. На улицеГорького в толпе Нинка оглянулась, видимо, почувствовала, что кто-то за нейидет. На углу вообще остановилась, недоуменно осматриваясь. Борис Никитич тогдамахнул ей перчатками:

– Ба, да это же не кто иной, как поэтесса Градова! А я-тодумаю, кто это такой стройненький там поспешает, кто-то такой знакомый!

Она поцеловала его в щеку, тревожно заглянула в глаза:

– Ты шел за мной, Бо? Что-нибудь случилось? Что-нибудь новоео Савве?

– Нет-нет, я совершенно случайно тебя увидел, я просто...ну... был на совещании в Моссовете... ну, по вопросу о транзите раненых... апотом решил просто прогуляться, такой день чудесный, первый после этой жуткойзимы...

– Ты как-то странно одет, – сказала она подозрительно.

– Да вот, знаешь, не знаю сам... просто надоела шинель,вечное козырянье, – бормотал он.

– Ну, а о Савве... по-прежнему ничего? – быстроспросила она.

– Ничего утешительного, – сказал он.

Она схватила его за руку:

– А неутешительного? Ну, говори! Отец! Не смей скрывать!

Он снова спраздновал труса.

– Нет-нет, я просто имел в виду, что, к сожалению, связь сомногими соединениями еще не восстановлена... Наступление врага отбито, онотброшен, но многие части еще с осени остались в «котлах»... не исключенавозможность, что Савва в одной из этих войсковых групп и что скоро всеналадится, однако, я тебе уже это говорил, надо быть готовым и к самомупечальному варианту... ведь это же война, огромная жестокая война, – говорилон уже привычные в градовском доме фразы.

* * *

Они стояли на углу Пушкинской площади, и над ними в закатныхлучах парила триумфальная дева социализма. Нина немного успокоилась, у отца насамом деле, кажется, ничего нового. Она давно уже в глубине души понимала, чтоСавва погиб, однако яростно – и сама с собой, и с родными – стояла на одном:если ничего не известно, значит, жив.

– Ты в редакцию? – спросил отец. – Пойдем, я тебяпровожу. Она взяла его под руку, и они медленно пошли в жалкой и мрачной толпе первоймосковской военной весны: шинели, телогрейки, несуразные комбинации штатскиходеяний.