Она начала даже подвизгивать, чего с ней раньше никогда небывало.

Потом они долго лежали неподвижно, он на боку, она –уткнувшись лицом в одеяло. Тоска и горечь выжигали их дотла. Никогда уже большене вернется то, что было между ними всю жизнь, все то чистейшее, бурное,нежнейшее, все те смешнейшие, детские бормотания, все эти вихри страсти инежности; все прошло, осталась одна проституция. Не только в ней, но и во мнесплошная проституция, подумал он. Не только во мне, но и в нем сплошнаяпроституция, подумала она.

– Вот видишь, Никитушка, я для тебя и проституткусыграла, – тихо сказала она.

Он не ответил, кажется, спал. Заснул, так и не сняв сапоги,как засыпают офицеры в борделе.

Она выбралась из постели, стряхнула с ног лодочки, бесшумнои бесцельно стала ходить по комнате, притрагивалась к шторам, к книгам, вдруг,словно спасаясь, бросилась к платяному шкафу, открыла его, стала перебирать то,что там висело, кое-что все-таки хорошее, то немногое, что осталось послечекистского грабежа, и то, что Нинка вчера принесла, жоржет, крепдешин,кашмир... Вдруг разрыдалась под шквалом горя, стыда, безысходности, села на полперед шкафом и, закрыв голову руками, унеслась в свой вчерашний день, влагерный пункт на севере Урала.

* * *

В большом бараке женской зоны к вечеру после смены началосьбеснование. Блатнячки, то есть большинство населения, носились среди нар,выясняли отношения, качали права, «психовали». То и дело разыгрывались сценыревности между «марухами» и «коблами». Завершались они визгом, катанием пополу. Потом с расцарапанными мордами замирялись, рассаживались в обнимку либо«песни спивать» – «Чайка смело пролетела над седой волной...», либо «романытискать» про графов и их незаконных дочерей, ставших воровками и проститутками.Для «романов», естественно, использовались политические «контры» с легкимистатьями, в основном «члены семьи», к которым относилась и Вероника. Третьюбольшую группу населения составляли так называемые западники,крестьянки-католички из Галиции. Эти держались всегда все вместе, шепталимолитвы на своем непонятном языке или вышивали. Попытки блатнячек разрушить ихединство разбивались о какую-то странную туповатую нерушимость галичанок.

Вероника, наблюдая жизнь барака, думала о том, что каждыйздесь по-своему борется за человеческое достоинство: галичанки своей нерушимойтуповатой хлопотливостью, партийки, «члены семей» воспоминаниями о санаториях,и даже блатнячки, а может быть, они и больше всех других, визжат, и царапаются,и ревнуют друг друга так, словно отстаивают свое право на визг и драки, наревность и половую жизнь, свое нежелание превращаться в рабочую скотину.

Так вот и она однажды в отчаянии бросилась к спасительномуогоньку, к дому культуры КВЧ (культурно-воспитательная часть и здесьприсутствовала как неотъемлемая единица коммунизма), записалась в драмкружок.Руководил кружком профессионал высшего класса, московский режиссервахтанговской школы Тартаковский, которого незадолго до этого полуживымвытащили из шахты и решили вдруг использовать по специальности. Таково былопредписание из центра в этот момент: поднять КВЧ! Вытащили и не пожалели: наспектакли его съезжалась лагерная знать со всего Печерлага. ТартаковскийВеронику стал выдвигать, она казалась ему человеком его круга, у них и в самомделе было много общих московских знакомых. Однажды на репетицию «Любови Яровой»явился начальник ОЛПа, майор Кольцов. Кто-то ему доложил, что там появиласьсреди зечек-актрис красавица генеральша. Не угодно ли ко мне, Градова, начасок, поговорить об искусстве? Кольцов был человек с прихотями. С тех пор иначалась ее тошнотворная привилегия. Фаворитка начальника лагеря, вот позор! Нереже чем раз в неделю в бараке появлялся кольцовский ординарец Шевчук, эдакийказак, в папахе, с чубчиком, на широкоскулой морде скучающее хулиганство.«Градова, айда прогуляться!» Она проходила между нар. Блатнячки ей вследподсвистывали: «На репетицию пошла, артистка?! Они там с Кольцовым вдвоемрепетируют! Лезь к нам, красюха, мы с тобой получше начальника прорепетируем!»Неизменно хватала за руку старуха петербуржанка Каппельбаум: «Викочка,принесите мне, пожалуйста, чего-нибудь! Пожалуйста, кусочек чего-нибудь,дорогая! Чего-нибудь питательного, умоляю!»

Так продолжалось чуть ли не год, а потом ей выделиликомнатенку в клубе, и она совсем уже отделилась от лагерной массы, то естьстала «придурком» самой высшей категории. Иногда, впрочем, после размолвок илиперед инспекцией ее снова отправляли в барак, где блатнячки встречали еекошачьим концертом. Потом милости возвращались.

Кольцов был долговязым, слабым и истеричным. Ко всем прочимпрелестям он еще страдал недержанием мочи, то и дело подхватывался, грохоталсапожищами по коридору в сортир. Высшим наслаждением для майора былопревращение зечки в даму. Он и в самом деле любил лицедействовать, тольконепонятно было, что за дикую роль он проигрывал наедине с Вероникой, похоже,что-то вроде «графа» из барачных «романов». Не Пигмалиона же, черт побери, всамом деле?

«Ах, дорогая, я не могу вас видеть в этом ужасном бушлате!Долой эти жуткие бахилы! Пожалуйста, душечка, снимите ваши кошмарные(выговаривание этого слова было для него сущим удовольствием), эти кошмарныеватные штаны! Посмотрите, что я вам привез! Вот белье, чулочки, шелковоеплатье, туфельки!»

Он надевал на нее это военторговское барахло и, толькозавершив ее чудесную метаморфозу, набрасывался с некоторым даже рычанием; то либрал трофей, то ли получал плату за благодеяния.

В отчаянии и в тоске, с омерзением к покровителю, а ещебольше к самой себе, Вероника весь этот вонючий театр, равно как и продуктовыеподачки, принимала. Вчера еще, когда дошли до нее по лагерному беспроволочномутелеграфу слухи о расстреле Никиты, казалось – нечего больше за жизньцепляться, всему конец, а сегодня вот опять задергалась, как лягушка: сбиваюмасло. Ради детей, говорила она себе. Выжить, вернуться к детям...

От Кольцова ее едва ли не тошнило: мокрый красный ротик,птичий клюв, воронья свалявшаяся челка, алчные и вялые конечности. Однажды взлобе на него она подмигнула ординарцу Шевчуку: «А ты чего же не заходишь,казак?» Молодой жлоб не замедлил появиться, и Вероника стала с ним отводить душу,как будто мстя за насилие над всем своим чистым и звонким, как удары потеннисному мячу, прошлым, над всем своим прежним «теннисом».

Никогда больше уже этого не будет, моего «тенниса». Онавсхлипывала и скулила, сидя в растерзанном виде на полу возле платяного шкафа.Чуть поднимешь голову – и сразу видишь в зеркале шкафа морду с размазаннойпомадой, с подтеками туши из-под ресниц; стендалевское месиво, красное ичерное, подлая насмешка над жертвами эпохи. Всему конец, и Никита ко мне большеникогда не вернется, да и к себе он больше никогда не вернется... конец,конец...