А для Алика она была главным в жизни. То ли он действительно так сильно любил ее, то ли оттого, что никак не мог заполучить Вику в законные жены, но он все свое время посвящал ей. Алик помогал Вике во всем, заботился, занимался с девочками, дружил с Ниной Сергеевной и бабулей, завоевал симпатию Льва Ивановича. Он развлекал Вику и рассказывал много нового, интересного, о чем она имела лишь поверхностное представление. Вика любила классическую музыку, но Алик рассказывал ей смысл произведения, историю его создания, жизнь композитора в период написания, и музыка начинала звучать для нее по-другому. Вика считала себя знатоком литературы, почти профессионалом, но Алик вдруг начинал спорить с ней, полностью изменяя идею произведения, и она была вынуждена согласиться, что он прав.

Единственное, в чем они не совпадали, – в оценке работ художников. Это вызывало ожесточенные споры до ссор, до слез. Алик был человеком темпераментным, взрывным и эмоциональным. Он много лет собирал коллекцию картин, дружил со всеми московскими, настоящими, как он говорил, художниками. Был завсегдатаем тех подвалов, куда школьницу Вику таскал когда-то Колька Макаров. Алик был певец и поклонник андеграунда. Он бросил свое обучение в «Плешке» и открыл с Никитой арт-галерею «Виктория». То, чем они занимались много лет нелегально, сегодня имело адрес, клиентов и успех.

Но Вика уже не была той маленькой школьницей, которой казалось, что она не доросла до настоящего искусства. Сегодня она уверенно высказывала свое мнение, и это приводило Алика в ярость.

– Дура! Тупица! Да Зверев – виртуоз! Он наш русский Пикассо!

– Да поцелуйся ты со своим Пикассо! Твой Пикассо для меня и не художник даже. Профанация! Жуткие портреты любимых женщин. Ничего нет, никакого смысла. Просто торгует тем, что придумал. Публика – дура, вот кредо таких ремесленников! И я не Зверева имею в виду. Хотя, как человек, он меня пугал. Ты сам, когда Зверев мой портрет писал, рядом сидел, чтобы твой Толя не отмочил очередную штучку. Выдержать долгое общение с ним ни один нормальный человек не мог. А этот роман со старушкой?

– Ничего ты не понимаешь, Викуся. Его любовь к Асеевой не была смешной и странной. Это была любовь и тяготение к той эпохе, которую олицетворяла молодая Оксана, к Серебряному веку русской культуры. Портреты Асеевой прекрасны, удивительны. Он – гений, и его безумная любовь остановила время. Лицо красавицы двадцатых годов на портретах в шестидесятые годы так же прекрасно. Навечно прекрасно! И твой портрет чудесный! Все уловил – и асимметричность лица, и глаза, как у лесной ведьмы… Я счастлив, что он у меня есть.

– А по-моему, все его женские портреты одинаковы. Яркие радостные пятна и штрихи…

– Викуся, родная! Ну что ты несешь? Ну не догоняешь сама, не сподобил Господь, так хоть послушай, что тебе умные люди говорят.

– Ты не говоришь, Алик, ты диктуешь. Навязываешь мне свое видение. А я не могу приходить в восторг от черного неба, заводских труб и безысходных серых стен Рабина. И картины Олега Целкова оставляют равнодушной. Плавинский, например – прекрасная графика, сложная техника исполнения, хочется смотреть, понять – притягивает. Какие-то удивительные цветы, деревья, портреты Владимира Яковлева… Чистые, поэтичные. Твой Зверев, возможно, символ свободного искусства, но не хочу я Рабина, неинтересен! Почему тебя это так бесит?

– Викусь, ты эстетно морщишь носик на картины Рабина. Да, это его Россия: бараки, дымящиеся трубы, черно-серый цвет – безысходность советской жизни. Певец помойки, называли его власти. А он устраивал на этой помойке у барака, в котором жил, выставки. И в деревню Лианозово съезжались искусствоведы, музыканты, писатели. Многие из них вполне благополучные, известные люди, но они чувствовали талант, и он их притягивал. Культурный центр на помойке! Вот как они жили. А тебя папа с мамой водили в Лувр, и маленькая Викуся смотрела на богатые золоченые рамы и запоминала, что это великое искусство, это хорошо, это красиво и престижно. А что такого, позволь спросить, ты увидела и почувствовала в творчестве импрессионистов? И почему ты отказываешь русским нонконформистам в праве на существование?

– Давай, милый, давай! Делай из меня полную идиотку. Маленькую мещанку, в детстве ходившую в Лувр поглазеть на золоченые рамы. Вон Никита порадуется. Смотри, ему уже смешно. Как приятно, когда кто-то глупее, самооценка сразу поднимается.

– Да мне не это смешно! Мне просто смешны ваши постоянные споры. Чем просто так сотрясать воздух, можно организовать цикл лекций о творчестве современных художников. А что? Это идея. Плюс дополнительные деньги и реклама галерее. У вас хорошо получается. Живенько так! Алик – певец андеграунда, а Вика – консерватор, приверженец классической школы. Учитывая, что у нас в галерее картины на любой вкус, ваши лекции вполне уместны. Только не забывайте, что наша цель – продавать картины, поэтому называть Рабина – безысходным, а Целкова неинтересным при клиентах не стоит. Ладно, я поехал за рамами, а вы тут за главных остаетесь. Алик, не забудь, что сегодня за Зелениным придут. Цену не сбавляй! Все, удачи вам. Пока.

Никита ушел, они остались в галерее вдвоем.

– Викусь, ты не проголодалась? Хочешь, закажу что-нибудь из ресторана?

– Нет, не надо. Ничего не хочу, домой поеду. Сиди тут один.

– Обиделась, девочка моя?

– Не обиделась, просто непонятно, почему ты отказываешь мне в праве на собственное мнение. Спрашиваешь о моей любви к импрессионистам? Да, мне нравится. Они изображали живой мир, самый обычный. Не прилизанный, как делали до них. Их картины живут и дышат. Хочется протянуть руку к бокалу с вином, сесть на эту траву или полулежать в лодке, глядя на воду и покусывая травинку. И вкус этой травинки ощущаешь на языке. Такое понятное и живое искусство. Те два десятка художников, рассеянных по московским подвалам и коммуналкам, жили, работали, выражали свои чувства и эмоции, как умели. Пили страшно. Пили, наверно, оттого, что были талантливы, а жить и принимать эту советскую, нищую жизнь пятидесятых, шестидесятых годов без водки было невозможно. Все у них строилось на чувствах, без всякой корысти, цена сводилась к бутылке и закуске. Они понятия не имели тогда, что такое арт-рынок. И вдруг сегодня возникла мода на русский андеграунд и пошли слова: нонконформизм, неосимволизм, неореализм, неоимпрессионизм и так далее. Для меня это просто слова, ничего за этим нет.

– Викусь, ты с таким пренебрежением говоришь об андеграунде. Что ты – благополучная девочка, дочка посла, можешь понять? Это ведь был протест против официального коллективного искусства. Оно не должно быть таким. Все воспевают радость труда и процветание социалистической родины. Стихи о знатном хлопкоробе, фильм о лучшей доярке колхоза, картины с улыбающимися чистенькими лицами шахтеров, добывшими две тонны угля сверх нормы. Нет такого искусства! Ты презрительно называешь их алкоголиками. Но ты даже представить не можешь, каково это, жить в бараках, подвалах, коммуналках! Быть истопниками, чтобы с голоду не сдохнуть и не угодить на сто первый километр за «тунеядство». А ведь спокойно могли бы малевать сталеваров и космонавтов или расписывать колхозные дома культуры. Но они были бунтарями. Это был нравственный бунт против системы, подавляющей индивидуальность. Они делали свое искусство. Даже за одно это русская культура должна быть благодарна андеграунду.