– Послушай, Алик! Ты-то, славный еврейский мальчик с нотами под мышкой и заботливой мамой, что можешь знать о подвалах? Тебя послушать, так просто родился и вырос в бараке среди нищеты и грязи. Когда ты ходил в музыкальную школу, в начищенных ботиночках и заграничной курточке, я в свои пятнадцать лет уже болталась по этим подвалам, где пили художники. И раньше тебя видела это неофициальное искусство, пусть более молодое, но такое же авангардное, как у твоих шестидесятников. Тогда я помалкивала о своем неприятии подобной живописи, думала, что, как ты выражаешься, не догоняю по молодости лет. А сегодня вполне имею право сказать, что мне нравится, а что нет. В любой области – в стихах, в живописи, в музыке. И не надо мне ничего навязывать.

– Викусь, ну что ты злишься? Я же люблю тебя, поэтому хочу, чтобы ты увидела, поняла, признала, наконец. Пусть тебе не нравятся картины Целкова, но ты признай, что талантливо.

– Да не собираюсь я ничего признавать, отстань!

– Упрямая ты! Даже Нину Сергеевну напоминаешь. Нельзя быть такой консервативной. Ты ведь талантливый человек, должна понимать, что талант имеет право на эксперимент и даже эпатаж.

– Не думаю, что настоящему таланту нужно рядиться в лохмотья эпатажа. Да и эпатаж не должен быть отвратительным. Вот поэты, к примеру – декаденты, тоже искали новые формы, но это было красиво. А талант и уродство – для меня неприемлемы.

– Значит, ты считаешь, что эпатаж в поэзии не может быть уродливым?

– Слушай, Алик, я не отвечаю за всю поэзию. Ты можешь мне сейчас стихи Баркова почитать, с тебя станется!

– Да нет, зачем нам Барков? Вот твой коллега по цеху, детский поэт Сапгир – тоже лианозовец, но его «взрослые» стихи только недавно начали печатать. А он жил в то невеселое время, видел те же бараки и помойку. Писал тогда что-то невообразимое даже для интеллигентного обывателя. Вот послушай:

– Дальше, дай Бог памяти, что-то о значении искусства, а в конце:

– Понимаешь, Викусь, полная безнадега, кругом серость, бессмыслица. Но писали, творили, придумывали свое антиискусство.

– Да, творцы! Ты, Алик, мне еще «Парад идиотов» приведи в пример и скажи, что они были борцы за свободу. Их душил режим, а они сидели в Лианозово, писали бараки, черное небо и сочиняли в знак протеста стишата на закуску. Ты-то прочел что-то более-менее осмысленное. А вот дай вспомнить… слушай:

– Вот так, кажется. Полная чушь, да? Но для меня Сапгир – хороший детский поэт, а все эти бредни я не считаю сколь-нибудь значимыми. Были мрачные моменты в их жизни, но наверняка были и радостные. И то, что он писал для детей, – хорошо и весело. И мои дети с удовольствием слушали в детстве:

– Викусь, ты меня убедила, сдаюсь! Искусство должно быть красивым, тигрята полосатыми, а «мишки-топотышки» не должны рвать книжки. А это про Еву и Холина – смешно! Где ты откопала? Сапгир и Холин были друзьями.

– Давно, еще приятели из Литинститута давали читать. Тогда мы все неизданное от руки переписывали. Сапгир где-то читал, записали. Это концовка, а вообще эта белиберда довольно длинная. Но давай, Алик, перестанем постоянно ругаться из-за картин. Я просто высказываю свое мнение, а если есть желающие покупать и платить большие деньги, то я рада за вас с Никитой. И, пожалуйста, не называй меня дурой. Ты орешь, не соображая, а мне обидно…

– Викуська! Прости! Прости, моя девочка, мое солнышко, моя радость. Это я дурак, идиот, скотина! Хочешь, на колени встану? – Алик бухнулся на колени и смотрел на Вику виновато и просительно.

– С ума сошел? Сейчас обязательно покупатель явится! Вставай быстро!

– А ты больше не сердишься?

– Да что мне на такого дурака сердиться! – и оба засмеялись.

Конфликты возникали у них, в основном, из-за картин, выставленных в галерее, и развода со Стасом. Разговоры о нем периодически возобновлялись. Вика чувствовала себя виноватой, все ее отговорки и обещания звучали неубедительно. Девочкам исполнилось десять, и говорить о том, что они еще немного подрастут, было уже глупо. Анечка больше всех любила Стаса, обижая этим бабушку, для которой была «свет в окошке». Но и к Алику относилась с нежностью. Девочка чувствовала, что он любит ее сильнее, чем Ирочку, и была ему благодарна за это. Соперничество девочек продолжалось, но Вика ничего не могла изменить. Оставалось надеяться, что психолог окажется прав и с возрастом это пройдет. Ирочка все играла с Аликом в принцессу и рыцаря, он умело подыгрывал и, единственный, имел на нее хоть какое-то влияние. Он мог убедить Ирочку в чем-то, успокоить, когда она закатывала показную истерику, требуя чего-то. Ирочка любила музыку, для нее было удовольствием слушать игру Алика и особенно его рассказы о музыке и композиторах. Он часто водил девочек в Большой и Музыкальный театры. Они посмотрели все балеты и выборочно оперы. Эти театральные выходы девочки любили и ждали, а потом обсуждали и музыку, и сюжет, и исполнителей. Музыкой охотнее занималась Ирочка, она играла намного лучше Анечки, и ее радовало, что она еще в чем-то опережает сестру. Но в школе их шансы были неравными, Анечка училась хорошо по всем предметам, но уже проявлялись ее математические способности. К середине учебного года она выучила и перерешала все, что было в учебниках по математике, и прочла до конца все остальные. Ей стало скучно. Нина Сергеевна с гордостью рассказывала, что стоит вопрос о переводе Ани в шестой класс. Но Вика была против. Неизвестно, как воспримет это Ирочка. И Ане стали давать дополнительные занятия по учебникам следующего года. А Ира училась средне. Учителя относились к ней чересчур снисходительно, завышая оценки и не требуя особых знаний. Красота Ирочки обезоруживала людей. Трудно было устоять против ее улыбки, которой она восполняла незнание предмета, и Ира умело пользовалась этим. Поскольку английский язык у нее был прекрасный, то учителя считали, что для школы с углубленным знанием языка этого вполне достаточно. Ирочка была украшением всех мероприятий. Школа считалась особой, поэтому туда часто привозили высоких гостей. Ирочка с цветами, с очаровательной улыбкой, с приветствием на английском или русском – у гостей сразу поднималось настроение.