Как бы невзначай поворачиваю к его дому. Она подвешена высоко в воздухе, эта лачуга на деревянных ходулях. На лестнице почти не осталось краски: мелкие чешуйки то и дело отлетают, планируя по ветру на песок.

Уэб думает, что я не знаю, где он живет, так что, надеюсь, увидит меня и снова выбежит из дома…

Ничего не происходит.

И я сижу, глядя на грузовичок с мороженым.

И жду.

Часы проносятся мимо: очередь из детей быстро движется, облака скользят точно парашютики одуванчика, и ярко-оранжевое солнце тускнеет за трейлерами.

По-прежнему ничего… Стоп. Может, он уехал. Может, когда он сказал, что ему пора, он имел в виду, что пора не уйти, а именно уехать. Типа обратно в резервацию. Я даже не подумал о…

Динь-дилинь, динь-дилинь, динь-дилинь…

Мистер Фарли звонит в колокол грузовичка, знаменуя окончание неофициального первого летнего дня.

У меня есть два варианта:

1) Развернуться, сесть на Стингреймобиль, поехать домой, посмотреть повторы «Бэтмена» и «Звездного пути» – и все будет шито-крыто.

2) Купить два мороженых, как и планировалось, подняться по лестнице и проверить, дома ли он.

А что, разве вообще есть какой-то выбор?

21

Подхожу к его дому.

Ладно, подумаешь, большое дело! Я просто пришел, чтобы вручить ему нежданное угощение, «Пушап-Поп», подарок, понимаете ли, за спасение моей жизни, и все потому, что мы друзья. А потом скажу что-нибудь вроде: «Слушай, может, как-нибудь потусуемся этим летом» – а он скажет: «Круто, чувак» – и тогда я запрыгну на Стингреймобиль и поеду домой…

Добираюсь до нижней ступени и смотрю вверх. Внезапно у меня кружится голова. Внезапно кажется, что лестница подо мной раскачивается, кренится, вырастает до четырнадцати тысяч ступеней вместо тех четырнадцати, которые я сосчитал тысячу раз. Внезапно хочется бежать.

Я не поддаюсь.

Первый скрип-шаг. Может, это не такая уж хорошая идея. Шел бы ты домой, Коллинз. Второй, третий, четвертый шаг-скрип.

Погоди-ка минутку: ты не продумал все как следует. Тебе не полагается знать, где он живет, помнишь? И вообще, наверное, его и дома-то нет. И еще, между прочим, он, возможно, даже не хочет тебя больше видеть. Уроки закончились, доклад сдан, он избил пятерых Обезьян, ЧЕГО ЕЩЕ ТЫ ХОЧЕШЬ?

Восьмой, девятый, десятый шаг-скрип. ПОЧЕМУ ТЫ ПРОДОЛЖАЕШЬ ЛЕЗТЬ ВВЕРХ?

Одна моя часть – разумная – орет благим матом, ноги превращаются в холодец под другой частью – физической, а тем временем маленькие сливочно-оранжевые капельки все капают и капают на мое бедро, точно в знаменитой китайской пытке водой. ИИСУСЕ!

Тринадцатый, четырнадцатый…

Кажется, я сейчас умру. Я где-то читал, что сразу после смерти у человека опорожняются кишечник и мочевой пузырь. Клянусь святым Зигги, если я посмотрю вниз и увижу такие дела, то брошу это клятое мороженое и сбегу.

Смотрю вниз. А, нет, ничего. Только оранжевая лужица, натекшая от мороженого, которое – по сути – уже перестало быть мороженым и делает весь этот благодарственный дар примерно таким же ценным, как лужица дерьма и мочи.

Вот тупизм! Тупизм-тупизм-тупизм. Все, ухожу. В любом случае уже темнеет, а мне нужно вернуться домой до того, как…

Дверь распахивается.

Волна жара окатывает меня, словно я только что распахнул двери солнца. Не могу даже сглотнуть.

И передо мной стоит не Уэб. Нет. Это его старшая версия. Отец, может быть? Дедушка? Длинные волосы цвета перца с солью спутаны, как мокрая швабра, и на нем нет ничего, кроме обтерханных джинсовых шортов. Может, он растает от жара? Вполне могу себе представить.

Плотно зажмуриваю глаза. Снова открываю. Нет, видение никуда не делось.

Моргаю. И снова моргаю, и еще раз моргаю.

– Отличная игра, – говорит старик. Ого. Никогда не слышал ничего похожего на этот голос: напоминает Зеленого Великана, только более глубокий, точно удары моего собственного сердца. – Я мог бы круглые сутки играть в нее.

Снова моргаю.

– Я предположил бы, что выигрываю, поскольку ты все время моргаешь, – говорит он, – но, может, твои правила игры в гляделки отличаются от моих? – И смеется.

На секунду расслабляюсь.

– Простите. Простите, пожалуйста, – опускаю взгляд. – А Уэб здесь живет?

– Джонатан? – из темноты выныривает Уэб. На нем тоже ничего, кроме свободных трусов-боксеров.

Сглатываю целое озеро слюны.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает он. Отчасти удивление, отчасти обвинение.

– Извини. Я не хотел… я просто проходил мимо, чтобы отдать тебе вот это. – Сую ему мороженое, как последний придурок. Оно уже превратилось в оранжевый бесформенный сгусток липкой дряни на палочке и в бумажной обертке. – И сказать спасибо.

– О… – задумчиво произносит Уэб.

Дурацкая-дурацкая-дурацкая затея.

– Мне пора. Еще раз извини. Как-нибудь увидимся.

Это мне хочется так сказать. На деле выходит «шабадебопс». Святой Зигги, да что со мной не так?! Разворачиваюсь – чтобы то ли сверзиться с лестницы, то ли проломиться сквозь дряхлые перила.

– Как я понимаю, ты, должно быть, тот самый белый, – говорит старик.

Тот самый белый? Обо мне разговаривали?

– Ага, – кивает Уэб. – Иногда он «говорит языками»[51]. Джонатан, это мой дедушка, Деннис Стоящий Медведь.

– Экий же ты проблемный, – добавляет дед.

– Я знаю, знаю, – бормочу я. – Мне следовало бы…

– Он сейчас выйдет. – И старик захлопывает дверь.

– О… ладно, – говорю дверным доскам.

Слышу приглушенный разговор на языке, которого не понимаю. Может, они ссорятся. Может, Уэб больше не хочет меня видеть. Может, у него проблемы из-за того, что он избил пятерых школьников до паралича, и теперь сядет в тюрьму, и все знают, что это моя вина. Я – долбаная ходячая проблема.

Ладно, сейчас явно не время для всего этого. Я сделал то, что хотел, сказал свое спасибо, я ухожу. Вниз по лестнице, обратно домой, в комнату, в чулан, к своим пластинкам, к своей…

– Привет!