едва-едва. А после тяжкого ранения он встретил ещё одного человека, поехал в Серпухов, в места глухие, в Большую Тишину, и, проговорив там со святыми старцами не один день, принял постриг, став монахом тайного Опричного Ордена, что с давних времён, времён царя великого, стоял на страже интересов государевых. И такие люди Ордену были надобны, так как мало было равных в боевых умениях брату Емельяну — что в стрельбе, что в белом оружии, что в «кулачках». Ну а то, что не сильно грамотен он был, так ему и не надобно, языкам кое-как научился, и то ладно.

Этот быстрый человек, к удивлению возницы, взяв трость под мышку, не спрашивая дозволения и даже не заглянув в экипаж — кто там внутри, — запрыгнул в коляску и сразу уселся на диван напротив уже сидевшего там пассажира. А пассажир и не подумал удивляться, а лишь протянул прибывшему руку для рукопожатия, а как оно свершилось при полной молчаливости, сказал кучеру:

— Уважаемый! Четыре шиллинга, если довезёшь до Зирикстрассе за десять минут!

Зирикстрассе. Путь был не такой уж и близкий, но четыре шиллинга есть четыре шиллинга, и возница решил попробовать. Звонко щёлкнул хлыст, и лошади, хоть и неспешно, не сразу, но разошлись до галопа, хоть такой шаг лошади был воспрещён муниципалитетом.

Тютин и Квашнин молчали; им было что сказать друг другу, но первое, чему учили братию — так это терпению. Не нужно разговаривать при посторонних: возница, хоть и сидел к ним спиной, но мог всё прекрасно слышать. Тем более что казак не был способен к языкам и говорил по-немецки не очень хорошо, хотя прожил в германских землях уже более года. И Квашнин молчал, время от времени оборачивался назад: не едет ли кто за ними. Он специально просил кучера гнать лошадей — если за ним кто и следил, то теперь, естественно, отстанет. И вскоре — не успел Аполлинарий Антонович дважды достать из жилетного кармана часы, — они прибыли на место.

— Зирикстрассе, — доложил кучер, останавливая экипаж. — Прибыли. Как вы и просили, уложились в десять минут.

— Молодец, товарищ, — сказал Квашнин и достал деньги. — Держи.

Кучера деньги порадовали, а обращение «товарищ» вовсе не удивило, так в германских землях друг к другу обращались солдаты. Или офицеры. Возница подумал, что вёз офицеров в штатском. Ну а кого ещё? Вон они какие молчаливые, собранные и серьёзные.

Уже начинало смеркаться, а Тютин и Квашнин быстрым шагом шли по Зирикстрассе; не замедляя шага, ушли с неё и через узкий проулок попали на тихую Геллерт-штрассе и здесь, в маленькой пивной без названия, они наконец уселись за свободный столик.

— Ты есть-то хочешь? — спросил брат Аполлинарий по-русски; музыкальный автомат, довольно громко игравший какой-то очередной вальс модного в этом сезоне австрийца Штрауса, позволял им общаться на родном языке.

— Да ну…, - брат Емельян отмахнулся, — в купе попался такой нудный мужик, что я половину пути просидел в вагоне ресторане.

— Тогда пива.

— Лучше шнапса, — усмехнулся казак. Он оглядывался и улыбался.

— Две сливянки и два светлых, — сделал заказ Квашнин толстой официантке, а когда та ушла, спросил у товарища: — А чего это ты лыбишься?

Тот, положив локти на стол и чуть наклонившись к собеседнику, отвечал всё с той же своей улыбкой:

— Эх, братец, не поверишь… Соскучился. Даже и подумать о такой безделице раньше не мог. Семь месяцев в этом Берлине не слыхал русской речи. Вернее, слыхал пару раз, и то мельком, сам заговаривать не решался. Казалось, слова… Ну и что слова, слова и слова, эка невидаль, вон бабы без устали ими сыпать могут, как из пулемёта, а без них совсем другим человеком становишься.

— Другим человеком? — не понял брат Аполлинарий.

— Ага, немцем. Я ж каждый день там в пивные ходил, местных слушал, уже всё понимаю, и про погоду, и про цены на уголь, да про всё, даже говорить с ними начинал, и они меня понимали.

— А ты кем там представлялся по легенде? Поляком? — Квашнин специально спросил об этом, он прекрасно знал, что казак поляков терпеть не может.

— Да каким ещё поляком! — тут Тютин сделал паузу, так как пришла официантка и принесла им выпивку. А когда она ушла, он продолжил: — Ну их к чёрту, этих поляков. Говорю, что я Милорадович, герцеговинский серб. В Берлине этих поляков, что вшей на старом зипуне. Вездесущи, сидят по всем углам, беженцы-изгнанники, во всех трактирах пшекают на своём, на всех волками смотрят, всех ненавидят, не то что нас, даже немцев, их приютивших, — и тех бы перерезали, дай им волю. А я серб Милорадович, сербов в Берлине мало, торгую шерстью потихонечку, со всеми любезен.

Брат Емельян берёт рюмку сливовой водки, которую тут производили местные чехи.

— Ну, давай, ваше благородие, за павших братов. И сестёр.

Он даже хотел встать и выпить стоя, но Квашнин поймал его руку и, оглядываясь, произнёс:

— Ты что! Сидя пей; немцы, когда пьют, не встают, — сам он также взял рюмку и сделал глоток. — За братьев и сестёр. За дело наше.

Казак выпил свою рюмку до дна, а офицер выпил лишь половину, на немецкий манер.

— Ну а как наши спалились-то, уже известно? — спросил Тютин, поставив пустую рюмку на стол. — Связная, как я понял… всё. А курьер?

— О курьере данных у меня нет, думаю, узнаем о нем в ближайшее время — если его не взяли, он по инструкции должен сразу вернуться. Ну а как спалились…, - брат Аполлинарий качает головой. — Непонятно всё, непонятно, и дева, и курьер молоды были, может, где ошиблись, может, случайно где прокололись; а ещё я на банкиров грешу.

— Иди ты? — удивляется казак. — На банкиров?

— Да, сейчас брат Тимофей сделал запрос в центр, хотим узнать, от какого из банкиров курьер вез деньги. Курьер прибывал либо из Праги, либо из Данцига.

— Из Данцига, — оживляется казак, — ну, раз поляки тут замешаны, так всякое может быть. От польской сволочи так и жди какой-нибудь гнили. Точно, они продали наших ребят.

Квашнин морщится:

— Ради бога, Емельян, не начинай, ты как про поляков слышишь, так, как легавая, сразу стойку делаешь. Нельзя так, предвзятость — верный путь к ошибке.

— Предвзятость… Ну, есть мальца у меня такое… Не люблю я их, чертей, — нехотя соглашается Тютин.

— Не любишь? А что так? Чего они тебе сделали?

— Да ничего не сделали, — отвечает Тютин, беря кружку с пивом. — Просто народец мерзкий, всё из себя корчат кого-то, все у них шляхтичи, в кого