Отец снова наклонился.

– Лив, ты идешь? – сказал он откуда-то сверху.

– Да, – ответила Лив, но с места не сдвинулась.

– Тут нечего бояться.

– Я знаю.

Карл отстал от нее и протянул ей руку, чтобы она смогла подняться. Они вместе задержали дыхание.

* * *

Йенс Хордер точно не помнил деталей, а может, никогда и не знал их. Но где-то в глубинах подсознания у него сохранились очертания знаний, давным-давно переданных ему отцом. Именно их он в данный момент применял на практике.

Он хотел сохранить свою новорожденную дочь не потому, что верил в спасение души. Он просто не хотел с ней расставаться. Хотел, чтобы она осталась с ним навсегда.

Он не мог потерять ее.

Из ее маленького тельца он достал все органы и очистил изнутри. Оставил только сердце. Так нужно, он помнил это по рассказам отца и сам думал так же. Самая красивая девочка на свете. Такая же, как Лив.

И ее брат.

Он был вынужден спасти это крошечное создание, чтобы его не упрятали в землю, как семь лет назад произошло с ее братом. Он больше не мог хранить образ Карла на рисунках. Рисунки – это не плоть, ее нельзя обнять. Карл начинал медленно исчезать из воспоминаний, которые когда-то лихорадочно удерживали его образ. Йенс Хордер больше не мог потерять желанного и любимого ребенка.

Больше Йенс Хордер никого не потеряет.

Что-то подсказало ему, что Лив должна быть здесь. Она должна помочь сохранить его новорожденную крошку.

* * *

Пока Лив искала таз подходящего размера, отец объяснял ей, что соль впитает из тела всю влагу. Никогда еще Лив не видела так много соли. Она смотрела на крошечное личико своей сестры, постепенно утопающей в море белого песка. Глаза малышки были закрыты. Карл тоже закрыл глаза, и Лив хотела закрыть свои, но не могла. Она должна смотреть. Ей нужно помогать и делать так, как он скажет. Они вместе должны позаботиться о малышке и сделать все возможное, чтобы сберечь ее.

Но пока тело девочки тонуло в соли. Щечки и крохотный носик скрылись последними.

Отец сказал, что в соли тело должно пролежать месяц, пока окончательно не высохнет, так, чтобы в нем не осталось ни капли жидкости. В этот момент Лив подумала о том, можно ли заплакать, если ты умер.

Карл, например, мог заплакать. Собственно говоря, он и заплакал, причем очень сильно. Он плакал, потому что его младшая сестра умерла, а маме, которая лежала наверху в спальне, ни в коем случае нельзя было ничего рассказывать о соли, иначе папа снова стал бы вести себя очень странно. Он плакал, ведь чуть что – и их снова посадят в контейнер. При малейшем шорохе. Но больше всего он плакал оттого, что даже вместе с Лив он чувствовал себя одиноким.

* * *

Мария Хордер была не в силах хоронить еще одного ребенка, поэтому она просто покорно кивнула, когда Йенс поднялся к ней и сказал, что труп он сжег, а прах похоронил в маленьком гробу, который соорудил на скорую руку. Он поцеловал жену в лоб и погладил ее по голове.

– Ей там будет хорошо, – прошептал он.

А Лив тем временем было очень плохо. Она стояла у маминой кровати и слышала его слова. Она знала, что это как раз тот случай, когда можно солгать. Что следует солгать. Ей строго-настрого запрещено рассказывать маме, что этот крошечный человечек, вылезший из нее, не сгорел, а лежит в мастерской в тазике с солью. Мама не должна об этом узнать ни за что на свете.

Лив ничего не рассказала маме. Зато она почитала для нее вслух, и мама ее похвалила. В последнее время Мария сразу брала блокнот и писала то, что хотела сказать: «Я так горжусь тем, что уже так хорошо можешь читать и писать. Ты умница, Лив!»

Лив улыбнулась, на мгновение наполнившись счастьем, и продолжила читать дальше.

Вслух.

Она подумала о том, что точно так же могла бы написать свой секрет на бумаге и показать маме. Так она ничего не скажет, но мама все узнает. Без единого звука.

Но на это Лив так и не решилась. Теперь она боялась не только незнакомцев. Отец с каждым днем становился все мрачнее и стал казаться ей темной и неизведанной угрозой.

Мария Хордер больше не выходила из своей спальни. А если бы она и вышла – в тот ужасный месяц, когда ее третий ребенок был похоронен под грудой соли, – то не узнала бы свой дом. Ее и саму можно было похоронить – она бы не издала ни звука.

Дорогая Лив,

Так что же все-таки случилось с кроликами? Родились крольчата? Мне кажется, я слышу их писк. Они сбежали из своей коробки? А что с остальными животными в сарае? Их я тоже слышу. Ты не забываешь их кормить?

Уже ночь. Не шуми!

С любовью, мама.

Сестренка

Пока моя младшая сестра лежала в соли, я принесла еще бинта и очистила больше смолы. Мама сказала, что от меня странно пахнет. «От тебя постоянно пахнет смолой, тебе нужно больше гулять в лесу», – написала она. А я прошептала, что не просто пахнет, а очень вкусно пахнет. И мама улыбнулась.

Как-то ночью во дворе у пекаря я нашла целый мешок с выброшенными сдобными булочками и принесла его домой. Эти булочки мы с мамой ели в кровати перед сном. А когда Карл стал говорить, что мама ест их слишком много, то я выставила его за дверь. Иногда он так меня раздражал. Папа отказывался от булочек, и меня это расстраивало, потому что мне нравилось, когда мы делали что-то втроем. А теперь мы и вовсе перестали бывать вместе.

Худшее было то, что папа стал часто злиться. Не на меня или маму. С нами он всегда говорил по-доброму, если вообще говорил. Честно сказать, я даже не знаю, на кого он злился. Иногда я слышала, как что-то бубнит себе под нос. Может быть, у него тоже был невидимый друг и он его ругал?

Я тоже иногда ворчала на Карла, но не сильно, чтобы он совсем не исчез… и не стал полностью невидимым братом.

Меня беспокоило кое-что еще. Вокруг было слишком много вещей, но, хоть они мне и нравились (особенно те, которые мы нашли вместе с папой), что-то с ними