— Как? — деловито спросила Маша. Судя по морщинам, проявившимся на ее бледном пергаментном лбу, план спасения не сочинялся.

— С помощью зеркала, броши-модерн и призыва, который случайно произнесла Даша…

— Хоть ты меня за это ругала, — сочла нужным напомнить Землепотрясная Чуб.

— Интересно, — приняла информацию Ковалева. — Но картина некромантки нам вряд ли поможет. Это ее магия, а не наша. Если бы картина имела обратный эффект, она бы не оставила ее нам на память.

— А если мы попросим Вильгельма Александровича написать портрет Мира? — предложила Катя. — У тебя должны быть его фотографии.

— Нет, — судя по убежденности в голосе, Маша успела продумать и такой вариант. — Вы так и не прочли главу о некромантах? Украсть душу через портрет можно лишь в тот момент, когда его пишут с оригинала. Выкрасть душу своей матери через зеркало ты смогла лишь потому, что у вас кровная связь, любая дочь — своеобразный портрет своей матери. Да и то ты перетянула ее только на время…

— Так и есть, — подтвердила Акнир. — Зато силы истинного некроманта безмерны. Он может украсть душу через старое полотно, через фото, через могилу на кладбище, через спиритический сеанс, через след ноги, через отпечаток руки… возможностей тысячи. Даже если мы вчетвером попытаемся перетянуть душу Мира — мы не сможем победить одного урожденного некроманта.

— Но ведь есть и другой способ, — не пошла на попятную Катя. — Маша может попросту воскресить Мирослава по портрету. Могу поспорить, ее дар воскрешения сильнее любой некромантии!

Все присутствующие устремили пристальный взгляд на младшую из Киевиц.

Искушение свело ее лицо словно судорога. Казалось, сейчас ничего не помешает ей осуществить свое давнее желание — снова сделать Мира живым человеком!

— Я не могу… не могу воскресить его против его воли, — сказала Маша, не без труда поборов мучительный искус.

— Не понимаю твоей позиции! — гневно свела брови Катерина Михайловна. — Пусть лучше по собственной воле он канет в тартарары? Достанется залетной некростерве, которая будет носить его как изящный аксессуар на приемах? Ты любишь его или нет?

— Погодите бодаться, — подала голос Чуб. — Ты говорила про кровную связь. А сексуальная — не-е? Не подходит?

— О чем ты? — не поняла ее даже Акнир.

— Ну ладно, не сексуальная — брачная… гражданский брак тоже считается? Маша и Мир — считай, муж и жена. А «муж и жена — одна сатана», тоже, считай, портреты друг друга.

— Нет, у нас ничего такого… — Маша Ковалева внезапно зарделась и отрицательно затрясла головой.

Но сей жалкий эвфемизм никак не устроил возмущенную Дашу.

— В смысле «ничего»? Вы до сих пор не переспали? Ты чё? Ты о чем во-още думала?.. Ты даже ради его спасения с ним переспать не могла? Ты не в курсе, какая секс великая сила?! Мы бы сейчас его враз перетянули обратно! Я так и знала, что ты его на самом деле не любишь! И не ценишь… все лишь слова «я — это ты, ты — это я…» Ерундень! Притворство! Блуждание ежика в словесном тумане!

Сама Чуб не притворствовала — дав волю чувствам, она точно пыталась компенсировать неестественную Машину сдержанность. Мир Красавицкий заслужил беспокойство, сочувствие, и, пожалуй, лишь сейчас Землепотрясная поняла, что давно считает его другом, соратником, неотъемлемой частью их общего мира. Но шанс на его спасение выскользнул у них прямо из рук! Хоть, судя выражению, мелькнувшему на лице Акнирам, брачная связь и впрямь была не хуже кровной!

— Но это правда, правда! — Маша утратила вдруг всю свою сдержанность. — Мир — часть моей души, я чувствую это. И я не виновата, что моя душа порой словно двоится, рвется пополам… Но это не просто слова! Он — это я. Когда Мира нет рядом, мне кажется, что у меня нет души… Когда некромантка украла душу Мира, я это почувствовала… даже здесь, в Прошлом… точно она не его, а мою душу украла!

— Почувствовала? — Акнирам стала похожа на кошку, стремительно навострившую уши при шорохе мыши. — Что ты почувствовала? Пустоту, боль? Удар под дых?

— Наоборот… из меня точно вырвали кусок… вместе с мясом.

— Присуха! — ведьма подпрыгнула и захлопала в ладоши от радости, как маленький ребенок. — Их души связаны Присухой, приворотным зельем! Навечно! Вот чего не учла некромантка… У них есть магическая, нерасторжимая связь. Нам нужен не портрет Мира — нам нужен Машин портрет. Портрет перетянет его, как Катя притянула свою маму.

Маша мигом утерла еще не проступившие слезы:

— Мы должны приковать мою душу заклятием к портрету!..

— И, если твоя душа присушена к душе Мира, портрет закабалит их обеих, — поддакнула ей Акнирам.

— Вильгельм Александрович, — встрепенулась Ковалева. — Сколько вам нужно времени, чтоб набросать мой портрет?

— Он почти готов… — послышался мягкий обволакивающий успокоением голос Вильгельма Котарбинского.

Как оказалась, потянувшись к своему карандашу, художник не терял времени даром, пока они спорили, его грифель тихо шуршал по бумаге, и теперь с белого листа на них смотрел облик Марии Ковалевой.

Художник с улыбкой поставил рисунок на один из мольбертов и слегка поклонился, словно принимая их благодарные аплодисменты.

Маша отошла на пару шагов, неторопливо потерла ладонью о ладонь, собирая в ком свою силу, и зашептала громко и четко, наказав:

— Повторяйте за мной!..

Заклятие загремело:

— Я, дочь Отца моего, повелеваю всем, что растет из земли, всем, что лежит в его земле, всем, кто ступает по его земле, всем, что парит над его землей, живым и мертвым. Таков наш закон! Я, дочь Отца моего, выйду, из избы не дверями, из ворот не воротами, выйду подвальным бревном и дымным окном. Я, дочь Отца моего, стану на Городе Кияне…

И Катя, и Даша, и Акнир послушно повторяли за младшей Киевицей. Вильгельм Котарбинский склонился над мольбертом, поспешно завершая Машин образ.

И сейчас образ младшей Киевицы был грозен и мрачен:

— Я, дочь Отца моего, позову, семьдесят буйных ветров и семьдесят вихров, и семьдесят ветровичей, и семьдесят вихоровичей, и семьдесят змей и змеиц, и семьдесят милых душек, и семьдесят вещих птиц, помогите мне, душу изымите. Достаньте душу Киевицы Марии из белого тела, из горячей крови, из черной печени, из жил и костей, из ретивого сердца. Заберите душу Киевицы Марии, в свиток сверните, печатью запечатайте, замком заприте, дверью закройте, доской подоприте, — спрячьте душу мою в парсуну!

Обе старшие Киевицы не слышали раньше заклятие некроманта. Но Даша помнила, что парсуна — это портрет. И невольно нахмурилась. И Катя нахмурилась тоже. Нечто стремное, темное было в закабаляющем заклятии-заговоре, — опасность тихо заползала в комнату, сворачивалась в углу кольцо за кольцом. Каждая из них по-своему почувствовала это, каждая — как могла, отмахнулась. Никто не был готов отдать залетной некромантке душу Мира и Машину душу в придачу, никто не знал иного способа ее покорить.