Впрочем, может, он всего лишь ввернул дежурный комплимент, как любой другой девчонке.

От этой мысли неожиданно портится настроение, и Лена в ответ бурчит:

— Меня бросили, и я бросила!

Темный Димкин взгляд из любопытствующего тут же становится озабоченным, и от этого в груди у Лены что-то замирает.

— Тебя кто-то обидел, Лен? — очень серьезно спрашивает он и сжимает кулаки, а Лена не может отвести от них глаз, вспоминая, что Корнилов, кажется, увлекается боксом, и пряча от него вмиг загоревшиеся щеки. Леной он еще ни разу ее не называл.

— Партнер, — смущенно бормочет она, но следом все же берет себя в руки. — То есть не прям обидел, а просто с другой партнершей решил танцевать. А я одна осталась: парни же редко на бальные танцы ходят. Ну и…

— Кретин, — пожимает плечами Корнилов — и с такой уверенностью, что Лена поднимает на него глаза, забыв про раскрасневшуюся физиономию. — Хочешь, я с ним поговорю, объясню популярно, что хорошие мальчики так не поступают? Он же хороший мальчик?

А вот теперь в его голосе вдруг проскакивает сарказм, и Лена, мигом взъерошившись, сверкает глазами.

— Вот еще! — возмущается она. — Только одалживаться у тебя не хватало! К тому же слово, да будет тебе известно, бьет куда сильнее кулаков!

Наставительный тон появляется см собой, словно защита от неожиданно открывшегося с новой стороны Корнилова. Лена понятия не имеет, почему он вдруг предложил расплатиться за ее обиду, и не может придумать ни одной достойной причины, и это убыстряет дыхание, словно в предчувствии чего-то необычного.

Димка усмехается.

— И что же ты этому перебежчику сказала? — интересуется он. — Поделись, а я оценю силу удара.

Черт его знает, почему Лена вдруг решается открыть правду. Даже родителям об этом не говорила: впрочем, они были вообще не в курсе всей этой истории. Их Лена в один прекрасный момент просто поставила в известность, что танцы мешают ей учиться, а потому она их бросает. А Димке выкладывает:

— Поблагодарила! Сказала, что давно хотела уйти, да его жалела, боялась, что с его уровнем подготовки ни одна партнерша с ним в пару не встанет. Но раз уж нашлась сердобольная…

Корнилов на этом месте заливается таким задорным и искренним смехом, что не только не дает ей закончить, но и завлекает в это свое веселье, и Лена, насмеявшись вместе с ним так, что щекам стало больно, чувствует, как затупляется эта иголка в сердце, а после и вовсе исчезает под лукавым Димкиным взглядом, от которого щекочет в груди и от которого не хочется больше отворачиваться.

Они не замечают, как в этом смехе доходят до пруда и оказываются на причале. У Лены в сумке хлеб для уток, но она не успевает ни достать его, ни даже подумать о нем, потому что на какой-то оборвавшейся ноте Димка вдруг касается ладонью ее щеки, а потом накрывает губами ее губы.

Лена застывает от неожиданности. Она никогда еще не целовалась и крайне не одобряла подростковых лизаний у всех на виду, испытывая от такой картины лишь чувство брезгливости.

Сейчас о брезгливости не возникает даже мысли.

Губы у Димки теплые, мягкие, очень ласковые — такие ласковые, что Лене ни за что не хочется от них отказываться. Она осторожно переступает ногами, чтобы стать чуть ближе, и гонит прочь предостерегающие мысли о том, что Димка Корнилов никак не может целоваться с ней просто так, что он наверняка преследует тем самым какую-то цель, что она должна немедленно оттолкнуть его, дать пощечину и предложить подавиться и своей тайной, и своим вальсом, но после их общего недавнего смеха он больше не кажется чужим и опасным. От его пальцев, пробравшихся под волосы, приятно и немного горячо. От его дыхания, такого близкого и чистого, в груди светло и радостно. От его поцелуев, которые он и не думает прекращать, кружится голова, а руки сами тянутся к Димкиным плечам, чтобы обнять и стать еще чуточку ближе.

И плевать, что кто-то может их видеть и точно так же возмущаться, как совсем недавно возмущалась сама Лена: никого вокруг не существует, только Димка, и Лена, вопреки всем своим принципам, не хочет выныривать и начинать анализировать. Знает, что это все разрушит, и оттягивает, сколько может, в коем-то веке позволив себе просто чувствовать и верить…

Из этой неги выдергивает чувствительный удар по лодыжке — такой, что Лена даже ойкает и, отпрянув от Димки, смотрит вниз. Там столпилась пара десятков уток, явно ожидающих угощения, а один из селезней сердито прикладывается клювом теперь к Димкиной ноге. Тот ошарашенно отпихивает противника и непонимающе смотрит на Лену.

— Ну… обычно я сюда прихожу, чтобы их покормить, — объясняет она причину столь массового нашествия, почему-то боясь, что Димка высмеет это ее увлечение. Но он только делает шаг вперед, не обращая на птиц больше никакого внимания.

— Ты разве не в курсе, что на закате положено целоваться, а не кормить уток? — насмешливо интересуется он, и Лена только сейчас замечает желто-розовую дорожку на спокойной глади пруда. Действительно, закат. И ей совсем не до уток.

— В курсе, — чуть сдавленно говорит она, не желая казаться недотрогой, а Димка снова касается ее щеки.

— Вот и отлично, — говорит он и притягивает ее к себе…

— Подлизываешься, Корнилов, — улыбнулась Лена, стараясь хоть немного приглушить охватывающее душу волнение и овладеть собой. Ей сейчас как никогда нужна была трезвая голова. А собственная рука в Димкиных ладонях опьяняла совершенно неприлично.

Он усмехнулся.

— Как всегда. Если помнишь, у меня это отлично получается.

Лена помнила. Она вообще помнила о Димке очень много. Но оказалось, что этого недостаточно, чтобы его узнать.

— Злишься на меня? — неожиданно даже для самой себя спросила Лена, и Дима удивленно на нее посмотрел. С самого начала их разговора он находился в какой-то прострации, с трудом соображая и с еще большим трудом заставляя себя верить в то, что происходит. Полчаса назад он насочинял бог весть что, но любое его предположение все равно казалось более правдоподобным, чем реальность. Чтобы Жнец вдруг решился рассказать Лене правду — и чтобы она ее приняла — на такое у Димы не хватило никакой фантазии.

И теперь ему предстояло понять, что со всем этим делать.

— Я думала, что ты предал меня, а получается, что я предала тебя, поверив чужой лжи и усомнившись в твоей честности, — пояснила Лена и вздохнула столь огорченно,