Обойти, обмануть эти законы, сделать так, чтобы смерть приходила незримо, проникала за любые покровы, не оставляя следа, — это высшая власть, возможность напрямую повелевать бытием.

В тот миг Калитин — он все-таки еще был молод — заколебался.

Ведь он понял и то, что зримость смерти, ее вечный рок, приговоренность оставлять следы, быть узнанной, — и есть натуральное добро, красная сигнальная нить, вшитая, вплетенная в устройство мира. Так закодирован, реализован в материи изначальный закон воздаяния. А значит, сама возможность его исполнения. Возможность существования понятий преступления, вины, возмездия, искупления, покаяния. Нравственности как таковой.

Калитин заколебался, но не испугался. Чувствовал, что прикоснулся к некой грани, — осязание было внятным, реальным. И он хотел заступить за нее.

А когда Калитин создал Дебютанта, то понял, что обойти предохранительный механизм нельзя. Закон сложнее, чем он думал.

Дебютант был слаб именно из-за своей мощи. Он был бесследным и убийственным, но слишком нестабильным собственно как химикат; абсолют двух качеств в ущерб всем другим. Слишком смертельным и потому нежизнеспособным, как химера.

Дебютант не был способен на направленное действие; не оставлял следов, но был зависим от оболочки. У экспертов сразу же возникли вопросы по тактике применения: как использовать вещество, которое убьет и убийцу, и объект покушения? Поэтому возникла хромая схема, обусловленная необходимостью оставить объект наедине с Дебютантом, а потом изъять сработавший сосуд, контейнер; именно так убили банкира. Схема работала, но Дебютант лишался своего главного преимущества — скрытности.

Но тогда, в начале пути, Калитин был преисполнен надежд.

Он стал фанатиком смерти. Изучал, как люди умирают, как это происходит химически и физиологически. Слушал лекции приглашенных специалистов, врачей, которые думали, что доверяют знания разработчику секретного лекарства для Центрального Комитета. В морге Города перенимал науку судебно-медицинских экспертов. Постигал истории эпидемий, исследовал смерть всего живого: растений, грибов, насекомых, планктона, экосистем.

Первый, простейший путь опытов, который он избрал, вел к созданию вещества-двойника.

Ему давно казалось, что у всех препаратов с их разными боевыми темпераментами, сроками действия, уязвимыми местами и сильными сторонами, есть близнецы в человеческом мире. Среди людей можно назваться другим, случайным, непричастным — так и Калитин создавал темных двойников для веществ гражданского назначения, добивался идентичного следа, который никто не интерпретирует как свидетельство убийства.

Но все-таки это было половинчатое, несовершенное решение. Сам по себе след продолжал существовать и при неудачном стечении обстоятельств мог вызвать подозрения.

Однажды Калитин пошел на ночную рыбалку с начальником отдела режима, старым знакомым Захарьевского. Переведенный в действующий резерв генерал на свой грубоватый лад уважал и опекал Калитина. Однако нужно было потакать иногда его мужицким привычкам, например, ходить с ним ночью на сазана. К тому же режимник вызывал интерес Калитина. Необразованный, безнадежно отставший от века, он был ископаемое, окаменелость из прошлой эпохи, от грехов, грязи и крови которой Калитин хотел дистанцироваться. Там царила простая и бессмысленная смерть с наганом, забиравшая без разбору миллионы душ. Калитин создавал иную смерть — разумную, прицельную; ее моральность, оправданность были в ее единичности. Но тем генерал и волновал Калитина, что от него пахло дикой кровью; и на его фоне становились ясны, рельефны внутренние принципы самого Калитина. Однако в их работе было глубокое и неочевидное сходство, которое словно предопределяло и благословляло их альянс, ученого и офицера госбезопасности. Режимник был сугубый профессионал, чьей этикой была целесообразность; он умел вскрывать людей, идти кратчайшим путем к правде. Так же поступал в науке и сам Калитин.

Они рыбачили при свете керосинового фонаря, бросавшего долгие тени на песок. Поклевок не было. Режимник посасывал свою смердящую «беломорину», долго, бездумно смотрел на колокольчик донки, прихлебывал из фляжки спиртовую настойку чаги, настоящий скипидар, — Калитин как-то попробовал, чуть горло не сжег. На Остров в то время привезли троих новичков, недавних выпускников спецфакультета, каким когда-то был он сам. Калитин искал случая неформально спросить про одного из них, которого намеревался взять к себе в лаборанты.

— Не советую, — дружественно отозвался старик, мгновенно поняв, в чем интерес Калитина. — Дурак. Болтает много. Доболтается. Допуска лишим.

— О чем болтает? — спросил Калитин нейтрально.

— О призраках, — помедлив, ответил старик. — Об этих, черт его, привидениях. Будто видел что-то в подвале.

— Так это чушь, — искренне воскликнул Калитин.

— Чушь, да не чушь, — назидательно ответил старик. — Место у нас особенное. С историей. Мероприятия, так сказать, проводились в старое время. И болтать в эту сторону не нужно.

Калитин почувствовал, что в старике говорит что-то личное, давнее. Он знал некоторые подробности его биографии — Захарьевский посвятил, объясняя, как держаться с генералом.

И Калитин не раз думал, представляя старика: а почему в те годы они не могли просто собрать людей, расстрелять и закопать? Зачем вели следствие, писали бумаги, соблюдали формальности, если знали, что все это ложь? Зачем все эти процедуры? И понял теперь, глядя на старика: ради исполнителей. Это им перила, чтобы не сойти с ума и не выйти из повиновения.

А старик замолчал. Калитин чуял, как затронула, возмутила того тема призраков, идея, что смерть обратима, что свидетели могут восстать из небытия. Сам он не верил ни в каких духов. Но ему было приятно наблюдать суеверные, детские страхи всесильного начальника отдела режима.

Колокольчик зазвенел. Где-то в глубине сазан схватил и повел в сторону наживку. Старик подсек, потянул леску, выругался разочарованно:

— Сошел, паскуда.

Вдруг в куполе света от их фонаря замельтешили, зарябили белые хлопья, будто снежный заряд налетел. Ветер принес с просторов реки августовских поденок, странствующих созданий ночи, которые не доживут до рассвета.

Поденки облепили раскаленное стекло, рвались к фитилю, обугливались. Лампа была похожа на волшебный сосуд, созывающий их из тьмы.

Поденки усыпали песок, линию прибоя, будто сбитые соцветия. И Калитин испытал пронзительный восторг. Он точно знал теперь, каким должен быть его Дебютант: краткоживущим, теряющимся в тенях мира, способным, прежде чем развоплотиться, на исполнение всего одного желания: смерти.

Поденки. Славные поденки. Рыжий свет керосинового огня. Белая живая пурга на исходе лета, танец ухода. Провозвестие вьюг, что придут позже. Выморок зимнего белого сна.

…Калитин уснул, чувствуя под сомкнутыми веками трепет легкокрылых теней.

Они выехали позднее, чем рассчитывали. Когда менеджер в прокатной конторе набирал данные водительских прав Шершнева-Иванова, завис компьютер. Перезагрузили, попробовали еще раз — опять завис.