залив и море,

слились и перепутались в уме.

Как разгляжу незримость их соитья?

Грань меж воды я видеть не могу.

Канун всегда таинственней событья —

так мнится мне на этом берегу.

Так зорко, что уже подслеповато,

так чутко, что в заумии звенит,

я стерегу окно, и непонятно:

чем сам себя мог осветить залив?

Что предпочесть: бессонницу ли? сны ли?

Во сне видней что видеть не дано.

Вслепую — книжки Блока записные

я открываю. Пятый час. Темно.

Но не совсем. Иначе как я эти

слова прочла и поняла мотив:

«Какая безысходность на рассвете».

И отворилось зренье глаз моих.

Я вышла. Бодрый север по загривку

трепал меня, отверстый нюх солил.

Рассвету вспять я двинулась к заливу

и далее, по валунам, в залив.

Он морем был. Я там остановилась,

где обрывался мощный край гряды.

Не знала я: принять за гнев иль милость

валы непроницаемой воды.

Да, уж про них не скажешь, что лизнули

резиновое облаченье ног.

И никакой поблажки и лазури:

горбы судьбы с поклажей вечных нош.

Был камень сведущ в мысли моря тайной.

Но он привык. А мне, за все века,

повиснуть в них подробностью случайной

впервой пришлось. Простите новичка.

«Какая безысходность на рассвете».

Но рассвело. Свет боле не иском.

Неужто прыткий получатель вести

её обманет и найдёт исход?

Вдруг возгорелась вкрапина гранита:

смотрел на солнце великанский лоб.

Моей руке шершаво и ранимо

отозвалась незыблемая плоть.

«Какая безысходность на рассвете».

Как весел мне мой ход поверх камней.

За главный смысл лишь музыка в ответе.

А здравый смысл всегда перечит ей.

«Завидев дом, в испуге безъязыком…»

Завидев дом, в испуге безъязыком,

я полюбила дома синий цвет.

Но как залива нынче цвет изыскан:

сам как бы есть, а цвета вовсе нет.

Вода вольна быть призрачна, но слово

о ней такое ж — не со-цветно ей.

Об имени для цвета никакого

ты, синий дом, не думай, а синей!

А занавески жёлтые на окнах!

Утешно сине-жёлтое пятно.

И дома-балаганчика невольник

не веселей, должно быть, чем Пьеро.

Я слышала, и обвели чернила,

след музыки, что прежде здесь жила.

Так яблоко, хоть полно, но червиво.

Так этих стен ущербна тишина.

То ль слуху примерещилась больному

двоюродная му́ка грёз и слёз,

то ль не спалось подкидышу-бемолю.

Потом прошло, затихло, улеглось.

Увы тебе, грядущий мой преемник,

таинственный слагатель партитур.

Не преуспеть тебе в твоих пареньях:

в них чуждые созвучья прорастут.

Прости меня за то, что озарили

тебя затменья моего ума.

Всегда ты будешь думать о заливе.

Тебя возьмется припекать луна.

Потом пройдет. Исчезнет звук насильный,

но он твою не оскорбил струну.

Прошу тебя: люби мой домик синий

и занавесок яд и желтизну.

Они причастны тайне безобидной.

Я не смогу покинуть их вполне,

как близко сущий, но сейчас не видный

залив в моём распахнутом окне.

И что залив, загадка, поволока?

Спросила — и ответа заждалась.

Пожалуй, имя молодого Блока

подходит цвету, скрытому от глаз.

Побережье

Льву Копелеву

Не грех ли на залив сменять

дом колченогий, пусторукий,

о том, что есть, не вспоминать,

иль вспоминать с тоской и му́кой.

Руинам предпочесть родным

чужого бытия обломки

и городских окраин дым

вдали — принять за весть о Блоке.

Мысль непрестанная о нём

больному Блоку не поможет,

и тот обещанный лимон

здоровье чьё-то в чай положит.

Но был так сильно, будто есть

день упоенья, день надежды.

День притаился где-то здесь,

на этом берегу, — но где же?

Не тяжек грех — тот день искать

в каменьях и песках рассвета.

Но не бесчувственна ли мать,

избравшая занятье это?

Упрочить сердце, и детей

подкинуть обветшалой детской,

и ослабеть для слез о тех,

чьё детство — крайность благоденствий.

Услышат все и не поймут

намёк судьбы, беды предвестье.

Ум, возведённый в абсолют,

не грамотен в аз, буки, веди.

Но дом так чудно островерх!

Канун каникул и варенья,

день Ангела, и фейерверк,

том золочёный Жюля Верна.

Всё потерять, страдать, стареть —

всё ж меньше, чем пролёт дороги

из Петербурга в Сестрорецк,

Куоккалу и Териоки.

Недаром протяжён уют

блаженных этих остановок:

ведь дальше — если не убьют —

Ростов, Батум, Константинополь.

И дальше — осенит крестом

скупым святая Женевьева.

Пусть так. Но будет лишь потом

всё то, что долго, что мгновенно.

Сначала — дама, господин,

приникли кружева к фланели.

Всё в мире бренно — но не сын,

вверх-вниз гоняющий качели.

Не всякий под крестом, кто юн

иль молод, мёртв и опозорен.

Но обруч так летит вдоль дюн,

июнь, и небосвод двузорен.

И господин и дама — тот

имеют облик, чьё решенье —

труды истории, итог,

триумф её и завершенье.

А как же