«Ночь: белый сонм колонн надводных…»

Ночь: белый сонм колонн надводных. Никого нет,

но воздуха и вод удвоен гласный звук,

как если б кто-то был и вымолвил: Коонен…

О ком он? Сонм колонн меж белых твердей двух.

Я помню голос тот, неродственный канонам

всех горл: он одинок единогласья средь,

он плоской высоте приходится каньоном

и зренью приоткрыт многопородный срез.

Я слышала его на поминанье Блока.

(Как грубо молода в ту пору я была.)

Из перьев синих птиц, чья вотчина — эпоха

былая, в дне чужом нахохлилось боа.

Ни перьев синих птиц, ни поминанья Блока

уныньем горловым — понять я не могла.

Но сколько лет прошло! Когда боа поблёкло,

рок маленький ко мне послал его крыла.

Оо, какой простор! Но кто сказал: Коонен?

Акцент долгот присущ волнам и валунам.

Аа — таков ответ незримых колоколен.

То — эхо возвратил недальний Валаам.

«Мне дан июнь холодный и пространный…»

Мне дан июнь холодный и пространный

и два окна: на запад и восток,

чтобы в эпитет ночи постоянный

вникал один, потом другой висок.

Лишь в полночь меркнет полдень бесконечный,

оставив блик для рыбы и блесны.

Преобладанье призелени нежной

главенствует в составе белизны.

Уже второго часа половина,

и белой ночи сложное пятно

в её края невхожего павлина

в залив роняет зрячее перо.

На любованье маленьким оттенком

уходит час. Светло, но не рассвет.

Сверяю свет и слово — так аптекарь

то на весы глядит, то на рецепт.

Кирьява-Лахти — имя вод окольных,

пред-Ладожских. Вид из окна — ушёл

в расплывчатость. На белый подоконник

будильник белый грубо водружён.

И не бела цветная ночь за ними.

Фиалки проступают на скале.

Мерцает накипь серебра в заливе.

Синеет плащ, забытый на скамье.

Четвёртый час. Усилен блеск фиорда.

Метнулась птицы взбалмошная тень.

Распахнуты прозрачные ворота.

Весь розовый, в них входит новый день.

Ещё ночные бабочки роятся.

В одном окне — фиалки и скала.

В другом — огонь, и прибылью румянца

позлащена одна моя скула.

Шестой день июня

Словно лев, охраняющий важность ворот

от пролаза воров, от досужего сглаза,

стерегу моих белых ночей приворот:

хоть ненадобна лампа, а всё же не гасла.

Глаз недрёмано-львиный и нынче глядел,

как темнеть не умело, зато рассветало.

Вдруг я вспомнила — чей занимается день,

и не знала: как быть, так мне весело стало.

Растревожила печку для пущей красы,

посылая заре измышление дыма.

Уу, как стал расточитель червонной казны

хохотать, и стращать, и гудеть нелюдимо.

Спал ребенок, сокрыто и стройно летя.

И опять обожгла безоплошность решенья:

Он сегодня рожден и покуда дитя,

как всё это недавно и как совершенно.

Хватит львом чугунеть! Не пора ль пировать,

кофеином ошпарив зевок недосыпа?

Есть гора у меня, и крыльца перевал

меж теплом и горою, его я достигла.

О, как люто, как северно блещет вода.

Упасенье черемух и крах комариный.

Мало севера мху — он воззрился туда,

где магнитный кумир обитает незримый.

Есть гора у меня — из гранита и мха,

из лишайных диковин и диких расщелин.

В изначалье ее укрывается мгла

и стенает какой-то пернатый отшельник.

Восхожу по крутым и отвесным камням

и стыжусь, что моя простодушна утеха:

всё мемории милые прячу в карман —

то перо, то клочок золотистого меха.

Наверху возлежит триумфальный валун.

Без оглядки взошла, но меня волновало,

что на трудность подъёма уходит весь ум,

оглянулась: сиял Белый скит Валаама.

В нижнем мраке ещё не умолк соловей.

На возглыбии выпуклом — пекло и стужа.

Чей прозрачный и полый вон тот силуэт —

неподвижный зигзаг ускользанья отсюда?

Этот контур пустой — облаченье змеи,

«вы́ползина». (О, как Он расспрашивал Даля

о словечке!) Добычливы руки мои,

прытки ноги, с горы напрямик упадая.

Мне казалось, что смотрит нагая змея,

как себе я беру её кружев обноски,

и смеётся. Ребёнок заждется меня,

но подарком змеи как упьётся он после!

Но препона была продвижению вниз:

на скале, под которою зелен мой домик, —

дрожь остуды, сверканье хрустальных ресниц,

это — ландыши, мытарство губ и ладоней.

Дале — книгу открыть и отдать ей цветок,

в ней и в небе о том перечитывать повесть,

что румяной зарёю покрылся восток,

и обдумывать эту чудесную новость.

«Где Питкяранта? Житель питкярантский…»

Где Питкяранта? Житель Питкярантский

собрался в путь. Автобус дребезжит.

Мой тайный глаз, живущий под корягой,

автобуса оглядывает жизнь.

Пока стоим. Не поспешает к цели

сквозной приют скитальцев и сирот.

И силуэт старинной финской церкви

в проеме арки скорбно предстает.

Грейпфрут — добыча многих. Продавала

торговли придурь неуместный плод.

Эх, Сердоболь, эх, город Сортавала!

Нюх отворен и пришлый запах пьёт.

Всех обликов так скудно выраженье,

так загнан взгляд и неказиста стать,

словно они эпоху Возрожденья

должны опровергать и попирать.

В дверь впопыхах три девушки скакнули.