сын? Не надо знать.

Вверх-вниз летят его качели,

и юная бледнеет мать,

и никнут кружева к фланели.

В Крыму, похожий на него,

как горд, как мёртв герой поручик.

Нет, он — дитя. Под Рождество

какие он дары получит!

А чудно островерхий дом?

Ведь в нём как будто учрежденье?

Да нет! Там ёлка под замком.

О Ты, чьё празднуют рожденье,

Ты милосерд, открой же дверь!

К серьгам, браслетам и оковам

привыкла ли турчанка-ель?

И где это — под Перекопом?

Забудь! Своих детей жалей

за то, что этот век так долог,

за вырубленность их аллей,

за бедность их безбожных ёлок,

за не-язык, за не-латынь,

за то, что сирый ум — бледнее

без книг с обрезом золотым,

за то, что Блок тебе больнее.

Я и жалею. Лишь затем

стою на берегу залива,

взирая на чужих детей

так неотрывно и тоскливо.

Что пользы днём с огнём искать

снег прошлогодний, ветер в поле?

Но кто-то должен так стоять

всю жизнь возможную — и доле.

Поступок розы

Памяти Н. Н. Сапунова

«Как хороши, как свежи…» О, как свежи,

как хороши! Пять было разных роз.

Всему есть подражатели на свете

иль двойники. Но роза розе — рознь.

Четыре сразу сгинули. Но главной

был так глубок и жадно-дышащ зев:

когда б гортань стать захотела гласной, —

рык издала бы роза — царь и лев.

Нет, всё ж не так. Я слышала когда-то,

мне слышалось, иль выдумано мной

безвыходное низкое контральто:

вулканный выдох глубины земной.

Речей и пенья на высоких нотах

не слышу: как-то мелко и мало́.

Труд розы — вдох. Ей не положен отдых.

Трудись, молчи, сокровище моё.

Но что же запах, как не голос розы?

Смолкает он, когда она мертва.

Прости мои развязные вопросы.

Поговорим, о госпожа моя.

Куда там! Норов розы не покладист.

Вдруг аромат — отлет её души?

Восьмой ей день. Она свежа покамест.

Как свежи, Боже мой, как хороши

слова совсем бессмысленной и нежной,

прелестной и докучливой строки.

И роза, вместо смерти неизбежной,

здорова — здравомыслью вопреки.

Светает. И на синеве, как рана,

отверсто горло розы на окне

и скорбно чёрно-алое контральто.

Сама ль я слышу? Слышится ли мне?

Не с повеленьем, а с монаршей просьбой

не спорить же. К заливу я иду.

— О, не шути с моей великой розой! —

прошу и розу отдаю ему.

Плыви, о роза, бездну украшая.

Ты выбрала. Плыви светло, легко.

От Териок водою до Кронштадта,

хоть это смерть, не так уж далеко.

Волнам предайся, как художник милый

в ночь гибели, для века роковой.

До берега, что стал его могилой,

и ты навряд ли доплывешь живой.

Но лучше так — в разгар судьбы и славы,

предчувствуя, но знанья избежав.

Как он спешил! Как нервы были правы!

На свете та́к один лишь раз спешат.

Не просто тело мертвое качалось

в бесформенном удушии воды —

эпоха упования кончалась

и занимался крах его среды.

Вы встретитесь! Вы стоите друг друга:

одна осанка и один акцент,

как принято средь избранного круга,

куда не вхож богатый фармацевт.

Я в дом вошла. Стоял стакан коряво.

Его настой другой цветок лакал.

Но слышалось бездонное контральто,

и выдох уст ещё благоухал.

Вот истеченье поминальных суток

по розе. Синева и пустота.

То — гордой розы собственный поступок.

Я ни при чём. Я розе — не чета.

«Этот брег — только бред двух схватившихся зорь…»

Этот брег — только бред двух схватившихся зорь,

двух эпох, что не равно померялись мощью,

двух ладоней, прихлопнувших маленький вздор —

надоевшую невозродимую мошку.

Пролетал-докучал светлячок-изумруд.

Усмехнулся историк, заплакал ботаник,

и философ решал, как потом назовут

спор фатальных предчувствий и действий батальных.

Меньше ве́ка пройдёт, и окажется прав

не борец-удалец, а добряк энтомолог,

пожалевший пыльцу, обращённую в прах:

не летит и не светится — страшно, темно ведь.

Новых крыл не успели содеять крыла,

хоть любили, и ждали, и звали кого-то.

И — походка корява и рожа крива

у хмельного и злого урода-курорта.

Но в отдельности — бедствен и жалостен лик.

Всё покупки, посылки, котомки, баулы.

Неужель я из них — из писателей книг?

Нет, мне родственней те, чьи черты слабоумны.

Как и выжить уму при большом, молодом

ветре моря и мая, вскрывающем почки,

под загробный, безвыходный стук молотков,

в продуктовые ящики бьющий на почте?

Я на почту пришла говорить в телефон,

что жива, что люблю. Я люблю и мертвею.

В провода, съединившие день деловой,

плач влетает подобно воздушному змею.

То ль весна сквозь слезу зелена, то ль зрачок

робкой девочки море увидел и зелен,

то ль двужилен и жив изумруд-светлячок,

просто скрытен — теперь его опыт надземен.

Он следит! Он жалеет! Ему не претит

приласкать безобразия горб многотрудный.

Он — слетит и глухому лицу причинит

изумляющий отсвет звезды изумрудной.