свою полупесенку, вытирая посуду грязным и мокрым кухонным полотенцем, или стояла под снегом, когда мы жили далеко на юге, где железнодорожные будки красные, словно герани; увязнув в белизне сапогами, она стоит и говорит нам:

– Детки, детки, к нам в стужу прилетела белоглазка, и это означало, детки, детки, прилетела белоглазка к ней, чтобы укрыться от снега и найти в ней мед, ибо она знала свое величие и сладость и не могла шевелиться, чтобы не пролить ни капли, и я хотела обхватить ее руками, как суша обхватывает озеро, крепко обняв ее, и не дать ей расплескаться ни на кого, кроме меня, ведь я самая младшая; а между тем не о матери я тоскую, а о бабушке моих детей; только, да, она приходится мне и матерью, которая давно должна была умереть, она так устала подметать свой дом и весь мир; и я забиралась к ней на колено, расстегивала ее блузку и брала ее грудь в рот, потому что никто не приходил за мной и не говорил: Это мое.

Ох, не знаю, я словно наполовину Дафна, когда пишу эти строки, на меня не похоже, словно подействовало заклятье.

Пятница

Возвращение к нормальной жизни. Кажется, я потеряла счет времени. Тоби приедет с ночевкой на следующей неделе. Я молилась и молилась, чтобы он не приехал, потому что теперь мы дружим с Бродфутами, и если Гарольд, то есть доктор Бродфут, увидит Тоби и, вероятно, догадается, что у него припадки, – это понятно по глазам Тоби, по его красному лицу и спотыкающейся, почти пьяной невнятной речи, – если Гарольд все это заметит, я никогда не оправлюсь от позора. Тоби, почему ты не понимаешь, что ты мне не нужен, что тебе нет места в моей жизни, что маленькая девочка, которая играла с тобой на свалке, разыскивая сокровища и волшебные чудеса, теперь взрослая женщина, которая живет счастливой нормальной жизнью и не хочет иметь ничего общего с твоими странными манерами и приступами.

29

Тоби не стал читать дальше. Он закрыл дневник, наклонился и бросил его в огонь; затем, вспомнив, что видел в гараже под домом деревянную лошадку-качалку, выскользнул из дома и спустился по лестнице, зажег в гараже свет и посмотрел на ярко-синюю лошадку с золотыми стременами и серебряными удилами, навечно вложенные в деревянный рот, и на мраморные глаза, которые разок-другой моргнули на свету. Тоби взял лошадку-качалку, держа ее перед собой, поднялся по лестнице и отнес ярко-голубую игрушку в центр гостиной, где она теперь стояла на ковре из зеленых листьев, как живая лошадь в теплом лесу. Затем Тоби пошел в комнату Шэрон. Девочка лежала, раскрасневшись и скинув с себя одеяло, в своей кроватке, ее рука сжимала полупустую бутылочку с молоком, которую она во сне притягивала к себе и сосала, шевеля пальцами ног от удовольствия. Тоби поднял Шэрон, и она заплакала. Он укутал ее одеялом и отнес в гостиную, где посадил в седло лошадки-качалки, сжав ее кулачки на поводьях.

– Качайся, – мягко сказал он. И он ласково погладил ее под подбородком и сказал: – Агу, агу, агу, – как делали его дяди, или как они делали в его воображении, когда он сам был ребенком, но крошечным, голодным, и без лошадки-качалки. – Качайся. Давай, вперед.

Девочка, казалось, не понимала и продолжала плакать, Тоби наклонился и сам раскачал лошадку, однако девочка не переставала плакать, уже негромко, и слезы текли по ее толстому подбородку; поэтому он поднял ее, обняв своими грязными волосатыми руками ее теплое шелково-мягкое тельце, и сел у огня. Дневник уже почти сгорел, и Тоби не чувствовал вины за то, что его сжег. Пламени угощение понравилось, и оно сверкало, как ряд мстительных глаз, сквозь полуопущенные стеклянные веки камина.

– Ну, согрелась? – спросил Тоби свою одиннадцатимесячную племянницу, которая из-за сонливости и немоты, свойственной младенцам, не могла сказать ни слова в ответ, а спала теперь у него на руках.

Он отнес ее обратно в кроватку, укрыл, хорошенько подоткнув одеяло; и, вернувшись в опустевший и сырой лес, ступая на мертвые и умирающие листья, водворил изумленную и моргающую лошадку назад, в гараж. Иней на траве блестел, словно капли белого супа на зеленой бороде, и дыхание Тоби, когда он поднимался по лестнице, вырывалось, как дым, изо рта не дракона, а всего лишь Тоби Уизерса, окоченевшего от холода.

А потом он взял свой складной чемодан, который, будучи пустым, сплющился, как гармошка; чемодан принадлежал дяде Луи, умершему от рака в маленькой комнатке наверху с ланолином и желтой кожей, и пахнущей, в пору ранней весны, когда он умер, малиновой наливкой, разлитой в воздухе, окрашенной в синий цвет и слишком сладкой, чтобы ее пробовать, и Тоби положил в чемодан пижаму, расческу, бриллиантин, мыло, электробритву, свитер; захлопнул потертый, глухо звякнувший полупустой чемодан, вышел из дома сестры и переправился на пароме в город, который называли джунглями.

Он был измотан, а мать попрощалась с ним на перроне, вынув кружевной платок, единственный оставшийся с первой войны, из тех, что Боб прислал из Парижа – в уголке вышивка Toujours L’amour [17]; чтобы помахать Тоби на прощание; и сказать с помощью взмаха платка, что нужно помнить и как поступать в таком долгом путешествии из дома в чужой город, полный трамваев, и светофоров, и троллейбусов, и бандитов – да, бандитов, рыскающих средь бела дня с пистолетами в карманах и масками из черного шелка наготове.

– До свидания, Тоби.

И потом то, что нужно помнить:

– Помни, что поезд идет прямо до пристани. Не выходи на Крайстчерче.

– Помни, что в пути нельзя высовывать голову из окна, иначе она оторвется, скатится между рельсами и будет искромсана, Тоби. Искромсана.

На прошлой неделе был искромсан мужчина, у него остались жена и трое детей.

– Помни, Тоби. Когда сядешь на корабль, вежливо спроси дорогу к своей каюте, если заблудишься; затем ложись спать; ешь крекеры; и всегда иди с кораблем в такт.

– И еще не высовывай голову из иллюминатора.

– Тетя и дядя встретят тебя ночью в Веллингтоне и отвезут к поезду. Прими свои таблетки, Тоби, и веди себя хорошо. И никогда-никогда не разговаривай с незнакомцами, а если вежливый мужчина предложит тебе кулек леденцов или мороженое, скажи: Нет, спасибо.

Так она попрощалась и продолжала махать своим кружевным платком на случай, если Тоби оглянется, чтобы посмотреть, но он не посмотрел, ведь тогда пришлось бы высунуть голову из окна и лишиться ее, и остаток пути ехать без головы. Он сидел, наблюдая, как снаружи за окном поднимается