той улице ничего не услышите, люди там не двигаются, и вы никогда не сможете по ней пройти, если только не разобьете стекло и не пролезете, истекая кровью, обезумевшей близорукой фигурой к картине, висящей на стене комнаты, где живет Дафна.

Картина называется ЭРРОУТАУН ОСЕНЬЮ, С ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЯМИ.

Достопримечательности – это горы.

Увы, наполовину воображаемые. Больные пишут свои сны на картинах, создавая за желтым и голубым облаком застывший склон мыслей, чья метель, высвободившись из тишины, вырубленная из сугроба беспробудного сна день за днем, будет лететь, словно лебеди или стрелы, пущенные из пасти желто-голубого облака, чтобы хлестать или петь в безумной ночи четырех стен и мертвой молочной колбы за проволокой.

А утром розовые люди приходят, чтобы отпереть дверь, и пробираются сквозь снег к замерзшим телам, сваливают их на маленькие тележки, украшенные красно-бело-синими флажками и берилловым камнем, и катят на свалку, чтобы разбросать среди тои-тои или сжечь.

33

Сначала, когда мир изменил цвет и форму, и осенью Дафну увезли в Эрроутаун, с достопримечательностями, там ее встретила женщина с седыми волосами, сморщенным лицом и глазами цвета песчаника, которая вывела Дафну из машины скорой помощи и указала на дверь в ванную, где в склоне одной из гор было вычерпано корыто, куда лилась чуть теплая вода.

– Тебе надо принять ванну, – сказала женщина. – Залезай.

Ее звали Флора Норрис; ее лицо было сделано из проволоки венков, маковых и настурциевых, возложенных на могилу воображаемого любовника двадцать лет назад. Она служила в больнице надзирательницей, Главой Достопримечательностей, из которых исключено племя, носившее снежные плащи и совершавшее каждое утро набеги на тополевый мир и сине-желтое облако людей. Но Дафна этого не знала. Она села в ванну и потерла пальцем песчано-каменные глаза надзирательницы. Лежа в корыте, она взяла в руку небольшой торт с кремом, который пах, как стирка, и простыни, пузырящиеся в котле.

– Не ешь. Мойся им, – приказала Флора Норрис.

Дафна натерлась кремом, чтобы смягчить воспаленную кожу в тех местах, где ее поцарапал песчаник и теперь саднило. А потом женщина вылила водопад из баллончика с клизмой на волосы Дафны и сказала:

– Теперь выйди и надень эту ночнушку.

Но сначала:

– Есть шрамы? От каких-нибудь операций? Дай посмотреть.

Она снова ощупала тело Дафны, так что омовение кремом стало бесполезным, однако шрамов, прошитых сосновыми иголками, не нашла; поэтому она натянула что-то квадратное и полосатое, с раскинутыми рукавами, как пустое чучело в ожидании, что его наполнят, над головой Дафны; и розовая женщина, помогавшая ей, подвела Дафну к ряду отсеков, похожих на конюшни, с качающимися дверцами, и резко сказала:

– Идешь или нет? Поторапливайся.

Она сунула голову в дверь и наблюдала, как Дафна усаживается. А потом:

– Готово, – сказала Флора Норрис. – Не забудь вытереться.

И потом:

– А теперь скорее в постель.

Потом она улыбнулась и проволока вокруг ее лица расплавилась и потекла по шее под белую униформу, и она протянула руку, чтобы схватить проволоку и водворить на место, и убрала улыбку.

– Запомни, – строго сказала она, – все хотят тебе помочь. А ты должна с нами сотрудничать и взять себя в руки.

Дафна лежала в постели, ближе всего к камину; с резиновым ковриком, расстеленным под простыней; и Верх, Верх, было написано поперек стеганого одеяла.

Старушка Мать-Настоятельница, проходившая с корзиной белья, полотенец, простыней и наволочек на завтра; ирландка в меховых сапогах на молнии, с морскими глазами и черной бородой с проседью, подошла к подушке Дафны и прошептала:

– Привет, а почему ты молчишь?

– Оставь ее, – сказала сиделка, раскладывая, пересчитывая и помечая одежду Дафны.

– Не трогай ее. Это Дафна. Она слишком больна и не понимает, что ты говоришь.

И Дафна, прислушиваясь, подумала: О, какая наглая ложь. Нисколечко я не больна, просто меня купали в корыте и пролили на меня водопад, и сосновые иголки выковыривали из моих шрамов, а они истекают невидимой кровью. О, какая наглая ложь. Я немедленно докажу ей, что она неправа.

И она откинула одеяло, свесила ногу на скользкое коричневое зеркало, расстилавшееся, как пол, по всей комнате, и, вскочив с кровати, поспешила за дверь в коридор. А теперь куда?

Но медсестры, трогая и складывая ее одежду в свой чемодан, закричали:

– Взять ее! Взять ее!

И явились пять теней, что поместили ее в домик на склоне горы; а она просила, чтобы ее выпустили, желая лишь стоять на пороге и смотреть на мир, на горечавки и вереск, или проверить, говорит ли Бог,

Блаженны кроткие и нищие духом.

Однако пять теней зашептались за дверью, и шестая прокралась мимо, и вдруг они отворили дверь и схватили Дафну, и понесли в другой дом на склоне горы; там стояло много домиков, все маленькие, из снега и железа; а этот был крепкий, без света, пропах соломой, а в углу круглый резиновый сосуд, похожий на перевернутый цилиндр или на шапочку, которую носит член кабинета министров; только это был ночной горшок, и одна из теней сказала:

– Используй его, Дафна. Нам нужен образец.

А снаружи на нижних склонах горы сидели овцы, и вздымалось снежное покрывало, и утки взлетали, как радуги, из черных луж долины.

34

И жила там Дафна одна много лет, среди напористых и вкрадчивых звуков в пасмурные дни и ночи без темноты; сначала ферма кричит с холма, лассо животного говора щелкает в утреннем тумане; слух захвачен петлей из лая, кукареканья, визга; и потом крики с другой фермы, из низины, где ряды конюшен, полных дымящегося навоза от глупцов и давно умерших безумцев, любующихся своими ежедневными сокровищами в маленькой комнатке на горе, с четырьмя углами и деревянным окном. И потом борьба за то, чтобы завладеть временем между жалкими тенями нереального солнца, ибо там день есть, хотя его никогда нет.

И свист, сирена звучит в какой-то час, как фабричный гудок, и Дафна вспоминает тополиные утра и их высокую умерщвленную тень, из которой кровь сочится сквозь покрывало листьев, и ледяные жемчужины в сердцевине капусты для королей и королев; и липкий блеск улиточьего следа; и запустелое рваное небо, неуютное, как дешевое хлопчатобумажное одеяло, которое не греет и не спасает от ветра. И фабричные девушки едут на велосипедах, гонимые южным ветром в свои покои слепоты; но не здесь, Дафна, а здесь, в час сирены, дверь за горной лачугой не заперта, какая-то другая дверь кирпичного дома, где сидят калеки, идиоты и карлики с траурными лицами и пергаментными глазами, и они выходят во двор; они болтают, тараторят и молчат; они знают, что ты им говоришь;