они знают, они понимают, поэтому они должны работать; и они вприпрыжку или прихрамывая ползут с узлами грязного белья под мышками в прачечную; весь день слушая змеиное шипение пара; гладят, складывают, развешивают одежду; они едят, и их давит каток времени, забирая листы земли, между которыми они лежат, и наволочки сна, на которых покоятся их сердца. Они устали и неутомимы, их лица разгорячены, и они закатывают рукава ситцевых халатов и сидят все вместе вокруг вина и буханок хлеба; посреди утра они пьют свое вино и преломляют свой хлеб и насыщаются. А мужчины рассказывают истории, ходят в докторских пижамах и улыбаются, пожимают руки и кланяются, потому что они боги; но не всегда царит мир, ибо они ссорятся, кричат и дерутся из-за последней буханки хлеба и последнего стакана вина, пока надзирательница не выйдет из своего уютного уголка со ртом, испачканным мукой и влажным от горячей лепешки; и снова звучит гудок, и калеки начинают свой круговорот беспощадной жадности; и вино и хлеб выплескиваются из бормочущих и молчаливых ртов, и калеки умирают до полуденного возобновления пира, в кирпичном доме на склоне горы. Дафна слышит, как они, шаркая ногами, скуля, возвращаются в свою конуру; а потом благодатная тишина,

Господи, благослови эту пищу.

Рука тишины над их ртами до первого укуса, что принесет мир и войну, пока надзирательница и сиделка перетекают волнами от стола к столу, рассыпая вокруг и соль, и могущество.

После трапезы есть полминуты, чтобы пригладить волосы и вновь сфокусировать иссохшие глаза на тепле и паре; пунктуальная сирена требует, словно шериф, водрузивший в небо обреченное тело давно умершего безумца, продолжить и приятное, и неуклюжее шествие к месту мучений и послеобеденного пиршества и смертей, до ночи без темноты и нового пасмурного дня.

35

И жила там Дафна одна много лет. В горной комнате тихо. Придет ли Тоби, или Фрэнси, или Цыпка, или мать с отцом, которые, словно скульптуры, навсегда замрут на одном и том же месте, а их жизни прорастут сквозь тела, как трава сквозь стареющий памятник? Кто придет в тишину?

Кто-то шевелится в соседней комнате и поет, чтобы проклясть западный ветер и всех людей. Это Мона с оливковой кожей, темными волосами и карими, как потемневшее пиво, глазами. Она хочет, чтобы ей вернули ребенка, чтобы любоваться им, и кормить его, и учить ненавидеть и петь:

Вот так, говорит она, с укулеле или гитарой в руках, а что мне спеть сейчас. Ах!

Солнечная милашка из Австралии,

Как же я в тебя влюблен [19].

А теперь разухабистую, дитя мое, которую твой отец, будь он проклят, пел,

Я бродяга, я игрок, я от дома далеко,

Если я тебе не люб, мне нет дела до того.

Ем, когда живот пустой, пью, когда просох,

Если спьяну не помру, буду жить, пока не сдох [20].

И затем, на случай, если ее дитя, которого она сейчас держит на руках, чтобы спеть и научить ненавидеть, проголодается, она думает о еде и рассказывает миру со склона горы, но не о молоке, жирном и желтоватом, покрытом пленкой любви, текущем из материнских сосков или коровьего вымени, когда теленок бодается и танцует, безрогий и еще мокрый после рождения, а про сырные шарики, как их замешивать, как их готовить…

– Вы пробовали сырные шарики, – кричит Мона. – Пробовали? Они хрустят, и соленые, как кровь, смешанная с сыром, старым скисшим молоком, обезжиренным молоком, синим и отверженным, с отбросами любви. Пробовали? Кто-нибудь мне ответит?

Дафна в соседней комнате не отвечает, потому что ждет, когда придет Тоби, или Фрэнси, или Цыпка с маленьким мешочком пшеницы, чтобы делить и делить поровну. Ах, за дверью шаги, глаза мира смотрят в дверную дырку, ключ поворачивается в замке, и вот член белого племени, может быть, вождь, пришел сказать почему, и где, и как.

А потом:

– Теперь. Где ты? – сказал вождь. – Теперь ты знаешь, где ты? Ты давно больна. Какой сейчас месяц и год? Или какой день? Ты знаешь, как тебя зовут?

А потом:

– Почему ты здесь? Ты знаешь, почему ты сюда попала?

И все это время Флора Норрис стояла рядом с ним, сцепив руки за спиной, лицо перерезано проволокой от настурции из ее мечты, губы плотно сжаты, чтобы заключить в тюрьму воображаемый поцелуй тридцатилетней давности.

– Ответь ему, Дафна, – сказала она, разжимая руки без колец на пальцах, пахнущие антисептиком, и соединяя их перед собой, под грудью. – Не бойся. Поговори с ним.

Дафна сидела в углу на соломенном тюфяке, укрыв ноги углом рваного одеяла; ночная рубашка, полосатая и растянутая, смотрелась на ней, как поблекшая мятная тросточка.

– Ответь ему, Дафна, – снова попросила Флора Норрис.

Дафна ничего не сказала. Про себя она подумала: Они сумасшедшие. Они мошенники. Воры, которые шныряют вокруг днем и ночью своей жизни, обмениваясь поддельными почему, как и где, как фальшивыми алмазами и золотом, чтобы застегнуть их в своем кожаном человеческом мозгу до следующего рейда и насильственного обмена, когда они побренчат глиняными и стеклянными безделушками, не тронутыми солнцем, в руках, и крикнут:

– Кто купит наши ответы, истинное сокровище, кто купит?

Они мошенники, ведь на самом деле как, и где, и кто, и почему находятся в кругу тои-тои, рядом с красиво исписанной бухгалтерской книгой и выброшенными сказками про Тома, сидящего в ухе у лошади; и рядом с солнцем, сияющим сквозь жертвенный огонь, чтобы сделать настоящие алмазы и золото. Мы сидели там, Тоби, Цыпка и Фрэнси, как мир сидит утром, без страха трогая как, почему и где, чудесная драгоценность, которую я ношу с собой, скользнула в подкладку моего сердца, чтобы спрятаться, потому что я знаю. И Тоби таскает ее туда-сюда по континентам и морям и не понимает этого, хотя она блестит и высекает часть огня, что в нем горит; а Цыпка боится и накрывает ее стиральной машиной, и холодильником, и камином за стеклом.

Все, что за стеклом, ценно.

Так думала Дафна и молчала, а вождь белого племени, который носил очки на носу и росток каучукового дерева в кармане, чтобы подслушивать у подземной двери, как тайком бьется сердце, шагнул вперед и улыбнулся ободряюще.

– Ну же, Дафна, поговори со мной, ты ведь хорошая девочка. Мы сделаем так, что тебе станет лучше. Ты скоро будешь дома.

А Дафна по-прежнему молчала, поэтому вождь попробовал другую тему, забыв как, и почему, и где, но