Из тех, кто имел в ординаторскую свободный доступ, только четверо подходили по возрасту на роль серийного убийцы. Остальные доктора в девяносто втором году были еще совсем детьми. Еще на кафедре работал профессор Журавлев, частенько заходивший попить чайку с молодежью, но его кандидатуру Мстислав Юрьевич отмел сразу. Девяностолетний профессор так плохо видел, что даже по клинике передвигался в сопровождении кого-нибудь из докторов.

Деда обычно приводили в ординаторскую после одиннадцати, когда врачи заканчивали обход, усаживали его за стол заведующего, который лично заваривал огромную чашку чаю и подавал профессору вместе с блюдечком с конфетами.

Журавлев пил чай, а молодые доктора спрашивали о сложных больных, которым затруднялись поставить диагноз или не знали, как лечить, и всегда профессор находил какое-то решение. «Все же опыт – великая штука, – думал Зиганшин, – его ничем не заменить, никакими книгами, стандартами и инструкциями».

Итак, Мстислав Юрьевич выделил четырех наиболее вероятных кандидатов.

Заведующий кафедрой Царьков, плотный невысокий мужчина с очень красивым лицом, производил впечатление внимательного доктора и доброго и участливого человека. Он со всеми держался просто и благожелательно, всегда был готов прийти на помощь, и такова была сила его обаяния, что прожженный мент Зиганшин едва не подпал под него.

Единственное, что насторожило: это привычка заведующего довольно крепко душиться. Попадая в шлейф дорогого одеколона, висящий в коридоре после прохода Царькова, Мстислав Юрьевич невольно морщился и думал, что все же лучший запах мужчины – это его отсутствие.

На следующий день после официального представления Зиганшина Царьков отеческим жестом зачем-то приобнял его за плечи и пригласил в свой кабинет таким тоном, что бедный начкрим почувствовал себя мелкопоместным дворянчиком, неожиданно попавшим в луч царской милости. «Вот угадал человек с фамилией, ни прибавить, ни отнять», – мрачно думал он, усаживаясь напротив завкафедрой.

Кабинет Царькова оказался обставлен с приятной глазу простотой, почти по-домашнему, и чувствовалась в антураже женская рука. «Неудивительно, – вздохнул Мстислав Юрьевич, – такой красавец, наверняка за ним тетки стадами бегают, только успевай принимать женскую заботу».

Хозяин, не спрашивая, налил гостю чрезвычайно дорогого коньяка, плеснул и себе и завел пафосный рассказ о священном долге врача, борьбе со смертью, служении людям, милосердии и прочих сладких штучках, причем так густо замешивал, что Зиганшин всерьез стал опасаться, что к концу аудиенции у него разовьется моральный диабет.

Вроде бы Царьков не произнес ни одного неправильного слова, но Мстислав Юрьевич вышел от него с твердым убеждением, что это гнида, каких еще поискать.

Дальнейшие наблюдения подтвердили гипотезу, что под маской добряка скрывается жадный, эгоистичный и трусливый человек.

Казалось бы, он хорошо относился к сотрудникам, но в отношении этом было столько снисходительности и ложной опеки, что никто из молодых врачей не мог почувствовать себя готовым специалистом, перерасти статус ученика, хотя многим давно пора было это сделать. Царьков не давал никому работать самостоятельно, якобы заботясь о пациентах, а если речь шла о какой-нибудь совсем пустяковой операции, то все равно врач должен был представить пациента заведующему и испросить высочайшего разрешения.

Царьков не брезговал мягким газлайтингом, ему ничего не стоило запутать подчиненного, а потом снисходительно прощать мнимую ошибку и обещать, что если тот будет работать над собой, то рано или поздно станет прекрасным специалистом.

Мелкотравчатость его натуры прекрасно проявилась в реакции на ситуацию с Михайловским. Конечно, любой руководитель почувствует себя в довольно пикантном положении, если его подчиненный убьет вышестоящего начальника, но можно при этом сохранять выдержку и достоинство. К сожалению, у Царькова не хватило на это духа. Он долго распинался о «вопиющем случае, бросающем тень на безупречную репутацию кафедры», выражал надежду, что Ярослав будет наказан самым примерным образом, и не забыл подчеркнуть, что лично почти не знал Михайловского, общался с ним только на заседаниях кафедры и при всем желании не мог разглядеть его гнилое психопатическое нутро, а вот «помощнички» прохлопали, что в принципе неудивительно, потому что в этой жизни никому ничего не надо, кроме денег, которые на самом деле грязь и тлен.

Сам завкафедрой, разумеется, в отличие от своего ленивого и алчного коллектива, являлся истинным подвижником, при любом удобном случае произнося перед сотрудниками пафосные речи наподобие той, что удостоился Зиганшин.

Позиционируя себя самоотверженным врачом и страстным ученым, Царьков требовал того же и от своих подчиненных. Засиживаться после окончания рабочего дня, ходить в вечерние обходы, приезжать в выходные считалось здесь не безумием и не дефектом организации труда, а нормой жизни.

Поднаторевший в коррупционных схемах, Зиганшин быстро просек ситуацию: Царьков брал деньги с пациентов, и брал очень много, можно сказать, драл, но не считал нужным ни с кем делиться.

«Ну и жук!» – ухмыльнулся Мстислав Юрьевич, прикинув, что было бы, применяй он подобные методы в собственной работе.

Заставлял бы своих оперов сутками просиживать в засадах, без конца собирал бы их на совещания, нагружал всякими поручениями, а денежки клал бы себе в карман, взамен потчуя коллег разглагольствованиями о святом долге полицейского защищать граждан, не щадя живота своего. Как скоро в желтой прессе появились бы заголовки следующего содержания: «Невиданный разгул преступности! Загадочная смерть полицейского! Неизвестные утопили в унитазе начкрима одного из отделов полиции прямо в отделе полиции»?

Нет уж, воззвание к высоким чувствам – самый низкий способ руководить людьми.

* * *

Учебной частью кафедры заведовал некто Клименко, массивный мужчина лет пятидесяти с почти карикатурно величавыми манерами, всегда тщательно, с иголочки одетый. Его правильная физиономия, наверное, могла бы быть приятной, но из-за высокомерного выражения казалась просто глупой.

Благодаря своим инициалам В.М. он имел прозвище «ватно-марлевый».

При общении «ватно-марлевый» обнаруживал несомненные признаки ограниченности и самодовольства, выказывая то, что начкрим про себя именовал «синдром Юрки Гагарина». Он давно заметил, что тупые люди с амбициями часто называют известных людей пренебрежительно-уменьшительными именами, например: «Майка Плисецкая», «Димка Хворостовский» ну и так далее. Потом они очень любят порассуждать о том, почему все уважение достается первопроходцу, ведь последователи повторили его подвиг и даже превзошли, а о них почему-то никто не знает. Зиганшин подозревал, что подобные разговоры ведутся не для того, чтобы увековечить память последователей, а именно чтобы принизить значение первопроходца, потому что мысль о чужих успехах невыносима людям такого склада, как Клименко.

Насколько мог понять Мстислав Юрьевич, в науке это был полный дуб, а к лечебному процессу его давно никто не подпускал, так что Клименко целыми днями перекладывал бумажки, а когда надоедало, принимался поучать тех молодых докторов, которые не успевали от него спрятаться.