Другая неверная трактовка идей Жирара побуждает его критиков завестись буквально с пол-оборота. В действительности Жирар вовсе не уверяет, что миметическое желание – единственная движущая сила человеческих отношений, хотя эту трактовку действительно можно вычитать из некоторых его пассажей, написанных не слишком осмотрительно; кроме того, Жирар вовсе не утверждает, что биологическое стремление найти пищу и кров миметично. Он четко разъяснял, что его волнуют в основном те людские затеи, где действительно имеет место мимесис. Прозаиков, драматургов и архаическую религию, как он сказал, «неизбежно волнует соперничество – конфликтное миметическое желание, которое всегда чинит помехи и создает колоссальные проблемы для сосуществования, но это не значит, что оно одно и есть на свете»137. И добавил: «Писатели исступленно сосредоточены на дурном, конфликтном миметическом желании и пишут именно о нем – вот о чем повествует литература. Я согласен с Андре Жидом в том, что литература пишет про зло. Из этого не следует, что зло – все, что только есть в жизни. Меня постоянно спрашивают: „Любые ли желания миметичны?“ Нет, в дурном, конфликтном смысле – не все»138.

Кроме того, Жирар вовсе не осуждает миметическое желание – он считает его неизбежным, а зачастую даже желательным. Он говорил, что даже «дурное» миметическое желание – ведущая куда-то дверь, причем оно по своей природе благое «в том смысле, что оно далеко не только подражательно в малом масштабе, но и позволяет человеку открыться, выбраться за пределы своего „Я“»139. Если так, проблема не в мимесисе, и мы должны вернуться на шаг, углубиться, пожалуй, в более метафизическую территорию, ведь, как пишет Гольдман, «деградация вымышленного мира – результат довольно-таки сильно запущенной онтологической болезни»140. В конечном итоге люди стремятся к вертикальному взлету в запредельность, а не к горизонтальной тяге к какой-то идее фикс. Чем же объяснить сопротивление идеям Жирара, если их так легко обнаружить и в нашей повседневной жизни, и в нашей литературе, не говоря уже об их глубоком отпечатке в наших сердцах?

«Люди боятся равенства всех людей». Эта фраза Фреччеро долго еще звучала у меня в ушах, и не беспричинно: в определенном смысле под этим конкретным углом можно взглянуть на «Ложь романтизма и правду романа», исходя из опасений, что наши земные боги – ложные и в конечном итоге ничем не отличаются от нас. Декларирование наших радикальных различий становится все громогласнее, все крикливее, хотя «технический прогресс одно за другим уничтожает все различия между людьми»141.

* * *

В «Лжи романтизма и правде романа» переплелись многие впечатления Жирара от читанного в Авиньоне – впечатления, которые он пронес с собой до конца дней: на заднем плане этой научной работы словно маячат и миметические обезьяны из «Книги джунглей» Киплинга, и картинки из пересказанного для детей «Дон Кихота», а заметное место с начала до конца книги отведено Прусту.

Но непосредственным источником вдохновения для «Лжи романтизма» был скорее Стендаль, в особенности статья, которую Жирар в 1954 году написал в защиту Стендаля от нападок Поля Валери142. «Я заметил, что у таких писателей, как Стендаль и Пруст, хотя они описывают разные миры, людскими взаимоотношениями руководит одна и та же геометрия, – пояснил Жирар. – Затем я обнаружил, что те же силы действуют у Сервантеса, Шекспира, Мольера, Мариво, Достоевского, Джойса и так далее. Не говоря уже о, пожалуй, чересчур очевидных случаях, таких как „Кармен“ – вещь, которую мы драпируем ханжеской завесой, объявляя „безвкусицей“… Когда произведения искусства имеют столь колоссальный успех, для этого есть веские основания»143.

Не обошлось и без других влияний. Некоторые исследователи указали на связь книги с понятием mauvaise foi у Сартра – непреднамеренного самообмана, вынуждающего человека под общественным давлением перенимать ценности, манеру поведения и социальные роли, несовместимые с его подлинным «Я». Человек «осужден быть свободным», писал Сартр, и подобные люди, сами себя обманывая, мнят, что абсолютно не свободны, и отказываются поступать в соответствии со своим подлинным «Я», а это, в свою очередь, порождает зависть, ревность и ресентимент.

Жирар говорил, что глубже всего роль миметического желания осознали три писателя: Шекспир, Достоевский… и Данте144. Данте назвал зависть «корнем всех зол», хотя исследователи его творчества легковесно упускают эту тему из виду. В главном дантовском шедевре вновь и вновь наставительно говорится, что любви чуждо своекорыстие. Флорентийский поэт тоже сознавал, что подражание может быть благотворным. В «Чистилище» он предложил образцы для подражания в аллегорических картинах и видениях. В «Рае» Доминик и Франциск Ассизский, основатели отчасти соперничавших монашеских орденов, снова и снова восхваляют друг друга в прекрасных стихах. Как почитатель Пруста, Жирар должен был сразу подметить, что именно Данте создал модель, на которую ориентировался в «Поисках утраченного времени» Пруст. «Божественная комедия» – попытка добраться до точки, где станет возможно написать ту самую поэму, которую читатель только что дочитал. Данте-пилигрим должен сделаться тем Поэтом, который сопровождал нас с первых строк поэмы. Данте доходит до пределов зримого, чтобы отыскать точку вне времени и пространства, где будет вершить суд не только над своими соседями и своим обществом, но в первую очередь над самим собой. С тех пор этому рецепту подражали многие писатели, но для Данте и Пруста он явно был не просто хитроумным приемом или расхожей художественной условностью; нет, то был элемент духовного поиска, включавшего в себя страдания, самоотречение и что-то наподобие воскресения. Автор вырывается из бумажной тюрьмы, которую сам же и выстроил: Данте делает это в поэзии, Пруст – в прозе, а Жирар – какой неожиданный выверт сюжета! – в литературоведческом труде, поглотившем его самого.

Спустя много лет Жирар признавался, что к работе над «Ложью романтизма» подходил «в режиме стопроцентной демистификации: цинично, деструктивно, абсолютно в духе интеллектуалов-атеистов того времени»145. Как-никак он принадлежал к числу этих интеллектуалов-атеистов. Но дописывал он эту книгу уже с других позиций; водораздел, отделяющий первое состояние души от второго, подернут туманом, и не всегда очевидно, где кончается одно и начинается другое.