Вот и все когда-либо написанное Жираром о Данте, но сквозь страницы, как солнце сквозь янтарь, просвечивает влияние его друзей-дантоведов. Он часто ссылался на отсутствие доказательств как на косвенное доказательство – улику типа «в ночь преступления собака никак себя не вела, это-то и странно», – а по его собственной биографии разбросано множество улик, образующих четкие паттерны. Он сказал мне, что больше ничего не написал о Данте, поскольку его окружали крупнейшие дантоведы той эпохи – счел, что его работа будет излишней, рассудил, что их ему никогда не превзойти, и уклонился от миметического противостояния.

Когда же он категорично заявил, что «любое желание – это желание быть»152, то по крайней мере мне как читателю стало ясно, что на его ход мысли повлиял Данте (наряду с Гегелем и Хайдеггером). Отсюда лишь один шажок до мысли флорентийца, что любой грех – разновидность искаженной любви. Логика та же, хотя цель, можно утверждать, иная, поскольку Жирар стоял на пороге громоподобного обращения в религию, ставящую знак равенства между Богом и любовью, а также между Богом и самым совершенным бытием. В тот неспокойный период паттерн, характерный для духовной жизни Данте, обрел и другие параллели.

Жирар находился в центре кружка дантоведов, будучи новичком в этой неохватной традиции. Он лично познакомился с двумя дантоведами своей эпохи, кого критик Гарольд Блум причислил к «небесной троице толкователей Данте», – божеством-вседержителем кафедры Синглтоном, а затем и с его блестящим учеником Фреччеро (позднее Жирар встретился с Робертом Харрисоном, учеником обоих дантоведов, – тот стал в Стэнфорде его близким другом и союзником). Вот красноречивый момент: Фреччеро сказал, что он и Жирар намеревались написать в соавторстве статью «Любовью бесноватые», но Фреччеро отступился от этой затеи. Он сказал: «С Иеремией не работают в соавторстве. Просто приходишь и за ним записываешь».

* * *

Схожий паттерн Жирар заметит и у Альбера Камю: он проявится не в каком-то отдельном шедевре, а в долгом пути от «Постороннего» к «Падению». В статье 1963 года «К новому процессу над „Посторонним“»153 Жирар проследит в соответствии с паттернами, которые ранее сам описал в «Лжи романтизма», духовную траекторию Камю – от «Постороннего», его ранней вещи, до поздней повести «Падение». Статья удостоилась премии MLA (Ассоциации современного языка Америки) в номинации «лучшее эссе»; эта награда, денежный эквивалент которой составлял тысячу долларов, была важным знаком раннего признания в американском академическом мире и обрадовала Жирара безмерно.

Жирар скептически смотрел на главного героя ранней вещи Камю – Мерсо, этого бесцветного, бесцельно дрейфующего «современного героя». «Жизнь этого героя объективно печальна и убога. Мерсо – действительно отщепенец. У него нет ни интеллектуальной жизни, ни любви, ни дружбы; он ни к кому не испытывает интереса и ни во что не верит. Его жизнь сводится к физическим ощущениям и к дешевым удовольствиям массовой культуры»154. Камю изобразил Мерсо экзистенциальным невиновным только на том основании, что Мерсо сам ощущает себя безвинным вопреки тому, что хладнокровно застрелил араба. Читатели часто не обращают внимания (да и Жирар не обратил) на жестокую ловушку, подстроенную молодой арабке, и ее избиение; Мерсо был пособником этого, помогая своим дружкам-мерзавцам. В 60–70-е годы сотни школьных учителей пытались идти по стопам Камю, разъясняя ученикам сюжет с авангардной (в их понимании) точки зрения автора, которую Жирар справедливо назвал «нигилистическим индивидуализмом»155. Но, как утверждает Жирар: «Произведение, бросающее обвинение всем вообще, в действительности не направлено ни против кого конкретно и никого не задевает»156. Жирар считает Мерсо прямым наследником идеи, идущей от bon sauvage 157Руссо до настоящего времени: все это элементы «лжи романтизма» – невольного самообмана при попытке авторской самореабилитации, стремлении проучить les autres158. Можно даже утверждать, что предполагаемое противостояние между Камю и les autres – виновность «судей», противопоставленных невиновному Мерсо, – не что иное, как наивная неприязнь автора к «духу толпы». Но за романом Камю, возможно, таится более грандиозная истина – тот факт, что все мы взаимосвязаны, что всех нас объединяет принадлежность к роду человеческому. Романтик, пусть и шиворот-навыворот, верен этой истине: он всегда украдкой оглядывается на других, чтобы увидеть, какое впечатление производит. «Романтик на самом деле не хочет быть один; он хочет, чтобы мы видели, что он выбрал одиночество»159.

Жирар выявляет в «Постороннем» «структурный недостаток»: не будь убийства, не было бы ни судебного процесса, ни приговора; поэтому попытки Камю пробудить жалость к герою и его приговор толпе выглядят надуманно. Казнь героя никак не связана с его поведением на похоронах матери, его чертами характера, предполагаемой незапятнанной чистотой его души и вообще чем-либо, кроме того неоспоримого факта, что он совершил убийство. «Если в решающий момент здесь появляется Судьба или какая-то другая, столько же неумолимая и загадочная сила, мы должны обратить внимание на это внезапное нарушение естественного хода вещей и подвергнуть тщательному рассмотрению антисоциальную идею этого романа. Если сверхъестественная фатальность присутствует в „Постороннем“, почему ее воздействие испытывает на себе только Мерсо? Почему нельзя судить всех персонажей одного и того же романа по одинаковым критериям? Если мы не считаем убийцу ответственным за его действия, почему мы считаем, что судьи ответственны за свои?»160

Камю пишет убедительно. Мы верим Мерсо, когда он повествует о себе как о заблудшем сыне солнца, а не как о буржуазной посредственности (так его разоблачительно описывает Жирар). Возможно, Камю и сам не увидел истинного лица Мерсо и не отделил его от своего собственного. «Я расположился посередине между нищетой и солнцем», – писал он в 1937-м, повествуя о нищем детстве во французском Алжире. Жирар не принимает в расчет вероятность того, что Камю намеренно подсунул нам крайне ненадежного повествователя, которому можно верить на слово не больше, чем Гумберту Гумберту. Что ж, так рассудил не только Жирар. Этим путем шли целые поколения, в том числе школьные учителя, задававшие ученикам прочесть не ту книгу. Нам бы следовало читать более глубокую вещь – «Падение», где адвокат Кламанс, защищающий «жертв» правосудия от несправедливых судей, обнаруживает, что у него самого сомнительные мотивы и далеко не безупречный характер, а в итоге уличает себя в фарисейском самодовольстве и самообмане. «Исповедь Кламанса – это в широком смысле духовного и литературного жанра исповедь самого Камю», – пишет Жирар. Персонажи для автора – уже не воплощенное самооправдание, а альтер эго, символизирующие спектр его собственных душевных состояний в период, когда он осознал свое истинное положение. «Автор, уставший от популярности, которой он пользовался у „благонамеренных“ представителей интеллектуальной элиты, нашел остроумный способ высмеять свою роль „пророка“, не шокируя наиболее „чистосердечных“ своих приверженцев»161.