из тех, с кем близнецы сидят каждый вечер за одним столом, и с кем ей, Оливии, вскоре предстоит дважды в день выходить на сцену, было немыслимо. Для Филиппа же известие станет и вовсе ошеломляющим.

С братом в эти дни они виделись до обидного редко, а уж когда в последний раз болтали по душам, Оливия и вовсе не могла припомнить. За ужином он садился на другом конце стола и совместно с Рафаилом и Имоджен Прайс обсуждал костюмы для новой пьесы по произведениям Шекспира. Премьеру назначили на семнадцатое декабря, и времени оставалось всё меньше, а дел, которые следовало уладить, появлялось всё больше, и все они требовали непосредственного участия антрепренёра труппы.

На гладком до сих пор лбу Филиппа появились морщины, на лице – озабоченное выражение. Оливия с удивлением обнаружила, что внешне брат с каждым днём становится всё больше похож на их отца, музыканта Джона Адамсона, известного и своей стремительной музыкальной карьерой, и яркими романами, и последующим громким разводом с их несчастной матерью, чей хрупкий мир после этого события окончательно рухнул, и под этими руинами сгинуло и её желание жить, и детство близнецов.

Открытие неприятно её поразило. Теперь она смотрела на брата по-новому, подмечая если не взглядом, то сердцем все те неуловимые изменения, что с ним произошли. Он стал вести себя жёстче, суше, причём даже по отношению к ней, в голосе его появились командные нотки, из улыбки исчезла мягкая приветливость и безмятежность праздного человека.

Ранним утром он торопливо спускался по лестнице пансиона, на ходу надевая шляпу и держа под мышкой кипу счетов и деловых бумаг, и отправлялся либо на Гроув-Лейн, надзирать за тем, как продвигается сооружение декораций для новой пьесы, либо в банк, либо по другим неотложным делам, требующим его внимания. Он часто пропускал обед, перехватывая, подобно многим артистам из его труппы, сэндвич с утиным паштетом, за которым посылал в лавочку на углу мальчишку, что присматривал за зверинцем, или же просто выпивал пару чашек сладкого чая и съедал яблоко. Ужины миссис Сиверли, в отличие от завтраков, питательностью похвастаться не могли, и Филипп из-за такого скудного рациона изрядно переменился – скулы заострились, франтоватые костюмы, к которым он имел пристрастие, стали неопрятно висеть, и в целом, как заметила Оливия, вид у брата стал богемный.

Разговор о Люсиль Бирнбаум она отложила на следующее утро, и это было верным решением. За ужином в пансионе миссис Сиверли Филипп был мрачнее сизых туч, что затянули лондонское небо, и на удивление неразговорчив. Они с Имоджен сидели порознь и не смотрели друг на друга, премьеру спектакля тоже никто не обсуждал.

Обстановку оживлял только щебет Эффи, которая не умолкала ни на минуту, пребывая в сильнейшем возбуждении после вечерней репетиции. Она играла Порцию, богатую наследницу Бельмонта, и платье из алой парчи, сшитое для неё Гумбертом Проппом по образцу сценического костюма Кейт Долан, в каком та позировала Милле[8], привёл её в восторг.

Не замечая, что все утомлены и не поддерживают разговор, Эффи тем не менее продолжала болтать, не прекратив и тогда, когда Имоджен, встав и демонстративно бросив салфетку на стул со словами: «Прошу меня извинить. У меня страшно разболелась голова, и я пойду к себе», не вышла из столовой, покачиваясь на двухдюймовых каблуках. Пока Гумберт Пропп и Филипп, походившие на брошенных хозяйкой псов, с одинаковым унынием смотрели ей вслед, Оливия, воспользовавшись ситуацией, ловко завернула в салфетку кусок хлеба с маргарином, сунула в карман и только тогда заметила прямой и откровенно насмешливый взгляд горничной Элис, собиравшей со стола грязную посуду.

Постаравшись сохранить невозмутимость, Оливия сослалась на необходимость написать несколько писем, отказалась от чая и поднялась к себе. Там она выждала четверть часа, затем надела пальто, которое предусмотрительно оставила в своей комнате, а не внизу, как обычно, спустилась по лестнице для прислуги к чёрному ходу и выскользнула из пансиона.

Оливия надеялась, что её исчезновение останется незамеченным, но недооценила наблюдательность горничной. Элис, однако, была привычна к отнюдь не пуританским нравам артистической братии и лишь пожала плечами, не преминув, впрочем, беззлобно посплетничать в кухне о тихих омутах.

Стужа вцепилась в новую жертву, как уличный пёс в краденый окорок. Ледяной ветер пробирался в рукава, щипал за щёки и вгонял тонкие иглы в кончики пальцев – Оливия позабыла перчатки и успела об этом пожалеть. Почти все окна домов на Камберуэлл-Гроув были темны, и пустынная дорога, ведущая к театру, показалась ей вдвое длиннее, чем днём, хоть она и была ярко освещена луной, победительно воссиявшей в тёмных небесах.

В театр Оливия вошла с чёрного хода, воспользовавшись ключами, которые Филипп несколько дней тому назад торжественно вручил ей как полноправному члену труппы.

Здесь, в задней части театра, не было и намёка на ту роскошь, что ласкала взгляд в вестибюле, костюмерной или зрительном зале – стены были покрыты плесенью и тонкими шелушинками отстающей краски, коридоры завалены разобранными на части, пришедшими в негодность декорациями, и даже воздух был затхлым и пах несвежими опилками.

Двери, двери – Оливия торопливо шла мимо них, вперёд по коридору, перешагивая через картонные коробки и стараясь не задевать стены. Шаткая лестница с обломанными перилами, ещё один поворот, ещё – от спешки и волнения перед тем, что ей предстояло сделать, дыхание сбилось. Она подула на замёрзшие ладони, потёрла пальцы, возвращая им подвижность.

По винтовой лесенке с узкими ступеньками она осторожно (здесь было так темно, что двигаться пришлось на ощупь, не выпуская из рук ледяного металлического поручня) поднялась с первого на второй этаж, где находились гримёрки актрис.

Её собственная артистическая уборная была в самом конце коридора, освещённого в этот поздний час лишь светом луны, переливающимся через большое круглое окно, словно вода в корабельный трюм. Оливия толкнула дверь, вошла и, нашарив в темноте шнурок выключателя, дёрнула за него.

Коричневые уайтовские туфли, любезно одолженные ей Марджори Кингсли, аккуратно стояли в шкафу. Кожа, из которой они были пошиты, не отличалась мягкостью выделки, да и швы, по сравнению с дорогими туфлями Люсиль, казались грубоватыми. Оливия сунула их под мышку и отправилась на сцену.

Когда с тихим потрескиванием начали просыпаться настенные лампы, она с облегчением убедилась, что «капитанский мостик» по-прежнему здесь – его, как и весь реквизит, задействованный в заключительном номере вечернего выступления, рабочие оставили утренней смене. Красный лакированный биплан снизу казался пузатой экзотической рыбой, похожей на те, какими торговцы шарлатанскими снадобьями украшают свои прилавки. Сквозняки, облюбовавшие театр,