и не грозит ли ей опасность, однако, по ее представлениям, к этому времени они, должно быть, успели отъехать от Лондона на приличное расстояние.

— Кольцо. — Она подняла руку: вдруг он смотрит на нее? Карета налетела на дорожный ухаб, и Феба подпрыгнула на своем сиденье. — Ох! Кому оно принадлежит?

— Никому, миледи. — По тону капитана ей стало ясно, что он предпочел бы не обсуждать сей предмет. — Во всяком случае теперь.

Феба ждала, но Тревельон, очевидно, считал тему исчерпанной, хотя она так не считала.

— Вы же понимаете, — начала Феба как можно мягче, — нельзя же просто надеть кольцо на палец женщине, объявить ее своей женой и не ответить хотя бы на пару вопросов.

— Я же сказал вам, что это всего лишь для конспирации, пока не доберемся до надежного места. Супружеская пара не вызовет столько кривотолков в отличие от одиноких мужчины и женщины, которые не являются родственниками.

— Да, вы правы, — согласилась Феба. — Наверное, это такая удача, что у вас случайно оказалось при себе обручальное кольцо: просто лежало в кармане и ждало своего часа.

— Оно принадлежало моей матери, — резко парировал Тревельон.

В карете было тесно, и капитан сидел напротив, судя по слабому аромату сандала и бергамота. В физическом смысле он был так близко, но вот тон его голоса…

С тем же успехом он мог находиться на другом континенте.

— Простите, я сказала не подумав. Она умерла?

— Да, от лихорадки, когда мне было всего четыре, — ответил он бесцветным голосом. — Кажется, ее подхватили все, но умерла только она.

Феба тоже потеряла родителей, но когда была еще младенцем, поэтому совсем их не помнила, а вот четырехлетний мальчик наверняка все хорошо помнил и страдал без матери.

Только вот Тревельон был не из тех, кто признался бы в этом.

— Должно быть, вам всем было очень тяжело.

Он не ответил, и Феба попыталась зайти с другой стороны:

— Какая она была?

Он по-прежнему молчал, и она решила, что ее вопросы могли показаться слишком навязчивыми, но вдруг услышала:

— Мягкая. Я помню, что она казалась мне очень мягкой. Ее руки, колени, щеки. И я считал ее очень красивой — самой красивой женщиной на свете, — хотя от других слышал, что она была просто миловидной, как все. А еще она любила рассказывать мне всякие истории.

Тревельон вдруг замолчал, и Феба тихо, словно боялась разрушить чары, спросила:

— Какие истории?

— О великанах, убийцах и рыцарях, сражающихся с драконами, — сказал Тревельон. — Еще она рассказывала про морских русалок, пения которых следует остерегаться… Похоже, мы останавливаемся.

— Уже? — огорчилась Феба: она хоть и сумела наконец заставить его заговорить о своей семье, но узнала так мало.

— Уже восемь, миледи, и совсем стемнело. Я бы продолжил путь, но мы с Ридом условились, что это неосмотрительно: путешествовать после захода солнца, — особенно потому, что едем мы не по главной дороге.

— Но где мы? — спросила она.

— Полагаю, — послышался шорох: Тревельон явно выглянул в окно, — мы возле какой-то гостиницы, очень маленькой.

Дверца кареты распахнулась.

— Сэр, у них есть комната, — объявил Рид. — Я посплю в карете.

— Очень хорошо. — Феба почувствовала, что Тревельон легко дотронулся до ее руки. — Вы готовы?

Вздохнув, она улыбнулась.

— Разумеется.

Они уже договорились ранее: она его жена, и должна молчать, а он — вести все переговоры. Если повезет, никто и не заметит, что она слепая.

Тревельон взял ее за руку и вывел из кареты. Она слышала неподалеку собачий лай и тихое ржание лошадей, под ногами была мягкая земля: они явно шли по двору, — а потом Тревельон ввел ее в дом.

Тут было теплее, из общего зала доносился тихий ропот голосов, в которых слышался деревенский акцент. Она чувствовала запах дыма и готовящегося на огне мяса. Тревельон с кем-то заговорил — предположительно с хозяином гостиницы — и повел ее по коридору. Шум общего зала постепенно затихал у нее за спиной, и он наконец открыл перед Фебой дверь.

— Вот мы и на месте. Заведение явно старинное. Отдельная комната, закопченный сажей потолок, слева от вас стоит стул.

Она нащупала подлокотник стула и села. Стул стоял возле стола, и Феба принялась ощупывать столешницу: местами дерево испещряли глубокие царапины, а на краю были вырезаны какие-то буквы.

Дверь снова открылась, и женщина с писклявым голосом внесла какое-то благоухающее пряностями блюдо и вышла. Феба услышала скрип стула — Тревельон тоже сел, предположительно напротив нее. Ложка звякнула об оловянное блюдо.

— Ага. Тут, кажется, тушеное мясо. Может, баранина? С капустой, много моркови и горошка. Могу я вам предложить?

— Прошу вас, дорогой супруг.

Ложка на некоторое время застыла в воздухе, затем Феба услышала хлюпающий звук — содержимое ложки опрокинулось в ее тарелку. Край стола чуть вздрогнул под ее пальцами.

— Ложка справа, а хлеб слева, дорогая женушка!

Она едва не рассмеялась.

— И особо для вас — вместо вина я заказал слабого эля.

— Вот как?

— Вопреки собственному здравому смыслу. Это простонародное питье, миле… гм, жена. И, боюсь, оно не придется вам по вкусу. Хотя, — добавил он вполголоса, — учитывая, где мы находимся, уж лучше пиво, чем вино.

Она просияла при мысли о новом опыте.

— Тогда я должна попробовать его как можно скорее!

— Оно прямо перед вами. — Он взял ее ладонь и положил на бок оловянной кружки.

— Ваше здоровье, муженек, — провозгласила Феба и сделала глоток… точнее, хотела сделать, потому что ее нос утонул в пене. Она попыталась вдохнуть — не самое разумное решение! — но тут же закашлялась, а потом чихнула.

— Прошу прощения, — сказал капитан Тревельон, и она невольно отметила, что его голос звучит как-то невнятно.

Феба опять чихнула — теперь уже что есть силы — и промокнула глаза, и вытерла нос носовым платком, а отдышавшись, немедленно призвала его к ответу:

— Вы смеетесь надо мной?

— Ни за что… жена. Ничего подобного! — заверил он ее дрожащим голосом.

Он смеялся. Конечно же, он смеялся!

Феба выпрямилась, расправила плечи и опять поднесла кружку к губам, но на этот раз подняла нос повыше, чтобы не окунуть в пену. Пиво оказалось кислым, язык странно щипало. Некоторое время Феба удерживала жидкость во рту, раздумывая, затем все-таки проглотила.

— Ну и как?

Она подняла палец и отпила еще. Кисло. Дрожжи. Что-то землистое. Да еще это забавное покалывание. Феба сделала еще один глоток. Нравится ли ей запах? Она знала его всю жизнь: почти все в Лондоне пили пиво — у простого люда оно было вместо воды. Резкий кислый вкус, теплый и сильный. Она поставила